"Жорж Сименон. Письмо следователю" - читать интересную книгу автора

которой человек все-таки обретает избавление? Бог свидетель, мы вступили на
нее, сами того не подозревая, наивные, как дети, - да, господин
следователь, как дети, потому что были еще детьми.
Мы не знали, куда идем, но свернуть с дороги не могли, и я помню,
Мартина, что в самые счастливые наши дни ты порой смотрела на меня глазами,
полными ужаса.
Нет, ты не была проницательней, чем я, - просто тебя больнее била
жизнь. Ты еще не так далеко отошла от юности с ребяческими кошмарами, и они
мучили тебя даже в моих объятиях. Сколько раз по ночам, вся в поту, ты
плакала и цеплялась за мои плечи, словно только это не давало тебе
скатиться в пустоту, и я помню, как ты, на грани ужаса, заклинала меня
однажды:
- Разбуди меня Шарль! Скорей разбуди!
Прости, Мартина, что я столько времени трачу на других, но я делаю это
ради тебя. Ты ведь сама иногда с сожалением вздыхала:
- Никто не узнает...
Ради Мартины, ради того, чтобы хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа
узнала все, я пишу вам, господин следователь.
Надеюсь, вы согласны теперь, что у меня нет ни малейшей причины лгать
или искажать правду. Там, где нахожусь я, где находимся мы с Мартиной,
потому что мы неразлучны, не лгут, господин следователь. И если вы не
всегда в состоянии уследить за ходом моих мыслей, если вас шокируют
кое-какие подробности, не считайте меня помешанным, а просто вспомните, что
я уже перемахнул через стену, которую, возможно, вам тоже придется
перемахнуть и за которой на вещи смотрят совсем по-иному.
Я пишу вам, а сам думаю о телефонных звонках, о беспокойном взгляде,
который вы иногда украдкой бросали на меня, ожидая, пока я отвечу на ваш
вопрос.
Я думаю о других вопросах, которые вам страстно хотелось задать и
которых вы все-таки не задали.
У вас в кабинете я не распространялся о Мартине: есть темы, которых
лучше не касаться, например, при мэтре Габриэле или честном бедняке, вроде
вашего письмоводителя.
На процессе я вообще не упоминал о ней, и это было истолковано
по-разному. Но не мог же я сказать судьям:
- Я убил не ее, а другую...
Это означало бы подыграть им, дать то, чего они так добивались для
очистки совести и, в еще большей мере, для душевного комфорта, стать
примером, служащим к чести буржуазного мира, частью которого являемся мы
все - и я, и они. Вот тогда мои коллеги обеими руками подписались бы под
заключением о моей невменяемости, доказать которую они так отчаянно силятся
до сих пор, - это стольких бы устроило!
Мы с Мартиной не знали, куда идем, и в течение недель - из жалости, из
боязни сделать другим больно, а еще потому, что не представляли себе,
насколько сильна наша всепоглощающая любовь и чего она от нас потребует, -
жили двойной жизнью, вернее одной, но как бы призрачной, нереальной.
Мартина приходила в восемь мертвенно-бледным январским утром. Я в это
время завтракал на кухне, Арманда еще задерживалась наверху, в жилых
комнатах.
Мартине было худо. Ей приходилось за многое расплачиваться. Она не