"Жорж Сименон. Письмо следователю" - читать интересную книгу автора

хорошо знала меня, что сама хотела этого, сама, в известном смысле,
напрашивалась на это, только бы я поскорей избавился от наваждения.
Я не сумасшедший, не психопат. Мы с Мартиной были душевно здоровы.
Может быть, просто вознеслись слишком высоко, пожелав любви, недоступной
людям?
Но если она запрещена им под страхом смерти, почему стремление к ней
проникло в самые недра нашего естества?
Мы были честны. Делали все, что могли. Никогда не пытались ловчить.
"Я ее убью".
Я не верил в то, что думал, и эта фраза, вертевшаяся у меня в голове,
как припев, не пробуждала во мне страха.
Догадываюсь, что пришло вам на ум, господин следователь. Это смешно.
Когда-нибудь вы поймете, что убить труднее, чем покончить с собой. А
месяцами жить с мыслью, что в один прекрасный день своими руками убьешь
единственного человека, которого любишь, - и подавно.
Я это сделал. Сначала я предчувствовал это неясно, как приближение
болезни, начинающейся с неопределенного недомогания, с неизвестно где
возникающих болей.
У меня бывали пациенты, жаловавшиеся, что по временам у них стесняет
грудь, и не понимавшие - с какой стороны.
Долгими вечерами в нашей спальне в Исси-ле-Мулино я бессознательно
занимался терапией - расспрашивал новую, любимую мной Мартину о
Мартине-девочке, на которую она с каждым днем становилась вес более
похожей.
Мы не успели заново оклеить комнату, и обои остались те же, что при
румыне, - в причудливый безвкусный модернистский цветочек. Такое же
модернистское кресло, где я сиживал в халате, было обито купоросно-зеленым
бархатом. Торшер также отличался уродством, но мы этого не замечали и
пальцем не пошевелили для того, чтобы поменять обстановку, в которой
жили, - нам это было совершенно безразлично.
Мартина рассказывала. Есть имена и фамилии, которые я помню лучше, чем
великих людей прошлого. Например имя Ольги, подружки Мартины, постоянно
обманывавшей ее в детстве и ежевечерне возникавшей в наших разговорах.
Я знаю все плутни Ольги в монастыре, затем в обществе, когда девочки
выросли и родные повезли их на бал.
Знаю все унижения моей Мартины, все ее мечты, вплоть до самых нелепых.
Знаю ее дядей, теток, кузенов, но лучше всего, господин следователь, - ее
лицо, преображавшееся по мере того, как она говорила.
- Послушай, дорогая...
Когда Мартина чувствовала, что я собираюсь сообщить какую-нибудь
новость, она всегда напрягалась - совсем как моя мать, которая всегда
дрожит, распечатывая телеграмму. Побоев она не боялась, но неизвестность
вселяла в нее ужас, потому что неизвестность неизменно оборачивалась бедой.
В такие минуты она смотрела на меня с тревогой, которую пыталась скрыть.
Она знала: бояться нельзя. Это было одно из наших табу.
- Мы возьмем отпуск на несколько дней...
Мартина побледнела. Она подумала об Арманде, о моих дочерях. Она с
первого дня опасалась, что я буду тосковать по Ла-Рош и семье.
Я улыбнулся:
- ..и проведем его в твоем родном Льеже.