"Жорж Сименон. И все-таки орешник зеленеет" - читать интересную книгу автора

стариками. Я всегда считал стариком своего отца, а между тем он умер в
шестьдесят три года.
Меня просто ошеломляет мысль, что моему брату Леону семьдесят два года
и что моей старшей сестре Жозефине, которая никогда не была замужем и живет
до сих пор одна в Маконе, уже семьдесят девять лет!
Жанна, моя младшая сестра, жила со своим мужем в Метце и умерла от
туберкулеза в 1928 году, когда у нее уже было двое или трое детейю Мне
следовало бы знать, сколько их было, потому, что некоторое время мы
переписывались. Ее муж, по фамилии Лувье, служил в страховом обществе. После
смерти сестры я потерял связь с ним и их детьми.
Я спускаюсь во второй этаж только в девять часов пять минут для того,
чтобы дать время мосье Пажо открыть двери и ставни. Он на десять лет моложе
меня и уже тридцать лет работает в банке.
Директор, Гастон Габильяр, моложе: ему пятьдесят два года. Хотя я
остался председателем административного совета, банком управляет он, делая
вид, что консультируется со мной, прежде чем принять какое-нибудь важное
решение.
Он занимает кабинет, в котором когда-то сидел я, самый большой, самый
светлый, с двумя окнами на Вандомскую площадь, с мебелью в стиле ампир. Вся
мебель в банке в стиле ампир, и многие вещи подлинные. У нас только одно
кассовое окошко, в первом зале, где стоит швейцар с серебряной цепью.
Клиенты приходят к нам не для того, чтобы получить по чеку или положить
на счет небольшую сумму. Мы управляем их состоянием, советуем, как помещать
деньги, иногда принимаем участие в их делах.
Я, например, был одним из первых, кто поверил в электронику и помог
одному промышленнику из Гренобля, вложившему капитал в это дело. Теперь его
предприятие на шестьдесят процентов принадлежит мне.
Я заглядываю в телетайпный зал. Наши аппараты поддерживают прямую связь
с Лондоном, Цюрихом, Франкфуртом и Нью-Йорком. Потом вхожу в кабинет,
который оставил для себя. Он меньше моего прежнего кабинета, но тоже с
окнами на Вандомскую площадь.
Моя личная корреспонденция ждет меня на бюваре, подаренном мне
последней женой.
Вторник 15 сентября. Дождь все еще идет, мелкий, почти невидимый, но
крыши и капоты машин совсем мокрые.
Это письмо лежит на виду, в верхней пачке. Почерк, которым написан
адрес на авиаконверте, меня поражает. Он поразил бы меня не меньше, даже
если б на конверте не было напечатано: "Больница Бельвю".
Она в Нью-Йорке. На набережной Франклина Д. Рузвельта, обращена фасадом
к Ист-Ривер. Я хорошо знаю Нью-Йорк. И часто проходил мимо внушительных
зданий больницы Бельвю.
Почерк неровный, буквы острые, то прямые, то с наклоном вправо или
влево. Рука, писавшая адрес, дрожала. Это почерк больного или больной.
Мы в банке часто получаем письма от помешанных, и их всегда можно
узнать по такому вот почерку.
На обратной стороне конверта фамилии нет. Я распечатываю письмо, и меня
не оставляет чувство, что сейчас я узнаю неприятную новость.
Переворачиваю листок, чтобы увидеть подпись. Я не ошибся. Это письмо от
Пэт. Теперь она подписывается Пэт Джестер.
Я знал, что она вышла замуж во второй раз. Даже заходил к ней в 1938