"Жорж Сименон. Сын" - читать интересную книгу автораслужебный кабинет.
Все считали, что он идет работать - как считают теперь, что ухожу работать я, - и действительно, иногда он сидел там за бумагами, которые днем, в служебной суете, не успел внимательно просмотреть. Но вскоре я открыл, что в эти вечерние часы кабинет за двойной, обитой войлоком дверью, среди пустых канцелярий и гулких коридоров префектуры становился для отца убежищем, своего рода "кавардаком", где он мог наконец свободно вздохнуть и хоть ненадолго принадлежать себе. Зимой в кабинете обычно топился камин, летом были открыты окна, выходившие на задний дворик, отделенный стеной от городского парка. Отец читал - он принадлежал к тем людям, которые читают с карандашом, - подчеркивал отдельные места и своим мелким, но изумительно четким почерком делал замечания на полях. И это одна из причин, почему я настоял на том, чтобы получить его книги, и так упорно не хотел, чтобы они попали к твоему дяде. Сделав уроки, я, прежде чем ложиться спать, шел к отцу - и, хотя мы ничего или почти ничего друг другу не говорили, для меня это были самые радостные минуты за весь день. Открыв первую дверь, обитую зеленым молескином, я тихонько стучал во вторую и тотчас же, не дожидаясь ответа, открывал ее. В этот час отец обычно курил сигару - я до сих пор слышу ее запах и вижу, как причудливыми арабесками поднимается над лампой ее голубоватый дым. Не поворачиваясь, он тихо спрашивал: - Это ты, сын? Несколько секунд он еще читал, доканчивая фразу, а я на цыпочках шел Наконец он поднимал голову и спрашивал: - Ну, как дела? Теперь, когда я тоже отец, я понимаю, что он, как и я, просто не мог найти нужных слов. - Хорошо позанимался? - Да, неплохо. - Значит, все в порядке? На этом наш разговор обычно и кончался - он молча сидел, опустив раскрытую книгу на колени, я продолжал стоять. Потом тихо касался губами его лба, прощаясь с ним на ночь. Иногда мы обменивались двумя-тремя фразами по поводу какого-нибудь события, происшедшего днем. Он никогда не вел со мной откровенных разговоров и никогда ни о чем серьезном не спрашивал. Но однажды, мне было тогда лет тринадцать, он после долгого молчания вдруг сказал: - Знаешь, Ален, не нужно обижаться на маму. Никогда на нее не обижайся. - Я и не обижаюсь, папа. Она ведь не виновата. Он нетерпеливо прервал меня: - Твоя мать очень мужественна, поверь мне... Больше он ничего не прибавил. Не знаю, угадал ли я его мысль. Очевидно, он хотел сказать, что мать все же не целиком ушла в свою болезнь, что она еще как-то держится, что с ее стороны большое мужество выходить к столу, выносить наше присутствие, гостей, которых отец по долгу службы вынужден принимать. |
|
|