"Жорж Сименон. Сын" - читать интересную книгу автора

служебный кабинет.
Все считали, что он идет работать - как считают теперь, что ухожу
работать я, - и действительно, иногда он сидел там за бумагами, которые
днем, в служебной суете, не успел внимательно просмотреть.
Но вскоре я открыл, что в эти вечерние часы кабинет за двойной,
обитой войлоком дверью, среди пустых канцелярий и гулких коридоров
префектуры становился для отца убежищем, своего рода "кавардаком", где он
мог наконец свободно вздохнуть и хоть ненадолго принадлежать себе.
Зимой в кабинете обычно топился камин, летом были открыты окна,
выходившие на задний дворик, отделенный стеной от городского парка.
Отец читал - он принадлежал к тем людям, которые читают с карандашом,
- подчеркивал отдельные места и своим мелким, но изумительно четким
почерком делал замечания на полях. И это одна из причин, почему я настоял
на том, чтобы получить его книги, и так упорно не хотел, чтобы они попали
к твоему дяде.
Сделав уроки, я, прежде чем ложиться спать, шел к отцу - и, хотя мы
ничего или почти ничего друг другу не говорили, для меня это были самые
радостные минуты за весь день. Открыв первую дверь, обитую зеленым
молескином, я тихонько стучал во вторую и тотчас же, не дожидаясь ответа,
открывал ее. В этот час отец обычно курил сигару - я до сих пор слышу ее
запах и вижу, как причудливыми арабесками поднимается над лампой ее
голубоватый дым.
Не поворачиваясь, он тихо спрашивал:
- Это ты, сын?
Несколько секунд он еще читал, доканчивая фразу, а я на цыпочках шел
к камину или к открытому окну и молча ждал, пока отец заговорит со мной.
Наконец он поднимал голову и спрашивал:
- Ну, как дела?
Теперь, когда я тоже отец, я понимаю, что он, как и я, просто не мог
найти нужных слов.
- Хорошо позанимался?
- Да, неплохо.
- Значит, все в порядке?
На этом наш разговор обычно и кончался - он молча сидел, опустив
раскрытую книгу на колени, я продолжал стоять. Потом тихо касался губами
его лба, прощаясь с ним на ночь. Иногда мы обменивались двумя-тремя
фразами по поводу какого-нибудь события, происшедшего днем.
Он никогда не вел со мной откровенных разговоров и никогда ни о чем
серьезном не спрашивал.
Но однажды, мне было тогда лет тринадцать, он после долгого молчания
вдруг сказал:
- Знаешь, Ален, не нужно обижаться на маму. Никогда на нее не
обижайся.
- Я и не обижаюсь, папа. Она ведь не виновата.
Он нетерпеливо прервал меня:
- Твоя мать очень мужественна, поверь мне... Больше он ничего не
прибавил. Не знаю, угадал ли я его мысль. Очевидно, он хотел сказать, что
мать все же не целиком ушла в свою болезнь, что она еще как-то держится,
что с ее стороны большое мужество выходить к столу, выносить наше
присутствие, гостей, которых отец по долгу службы вынужден принимать.