"Жорж Сименон. Грязь на снегу (Роман)" - читать интересную книгу автора

пальто, и любой из этих стариков мог бы вместе с семьей прожить месяц
на сумму, в которую встали Фридмайеру его кожаные перчатки на меху.
Посматривая через квадратики окна, он ждет появления Хольста. Ради
него он и вышел из дому: ему не терпится взглянуть соседу в лицо.
Накануне тот явился домой за полночь, а вчера был понедельник; значит,
сегодня Хольст проследует мимо около половины третьего - в депо ему к
трем.
О чем толковали старики, когда Франк вошел? Это ему безразлично.
Один из них - холодный сапожник, мастерская у него чуть дальше по
улице, но он почти не работает - нет материала. Он - это заметно -
искоса поглядывает на ботинки Франка, прикидывая, сколько они стоят, и
возмущаясь тем, что молодой человек не дает себе труда носить галоши.
А ведь верно: бывают заведения, куда можно завернуть, и такие, куда
лучше не соваться. У Тимо он на своем месте. Здесь - нет. Что станут
говорить о нем, когда он уйдет?
Хольст тоже из тех, кто раньше был крупен, а теперь вроде бы
уменьшился. Это как бы люди особой породы: их сразу распознаёшь.
Хамлинг, к примеру, тоже не скелет, но - это чувствуется - крепок.
Хольст куда крупней, явно был широкоплеч, а теперь весь обвис. И дело
не только в том, что одежда на нем пообносилась и висит, как на палке.
Слишком просторна стала у него сама шкура, вот ее и морщит. Впрочем,
это по лицу заметно.
С тех пор как начались события - Франку тогда еле стукнуло
пятнадцать, - он проникся презрением к нищете и к тем, кто с ней
мирится. Нет, скорее чем-то вроде негодования, смешанного с
отвращением ко всем, даже к тощим девицам со слишком бледной кожей,
которые являются к его мамаше и первым делом набрасываются на еду!
Иные плачут от волнения, накладывают себе тарелку с верхом, а съесть
не могут.
Улица, где ходит трамвай, сейчас сплошь бело-черная: снег там
особенно грязен. По ней, насколько хватает глаз, тянутся черные
блестящие рельсы, которые, подчеркивая глубину перспективы, изгибаются
и сходятся где-то вдали. Низкое, чересчур ясное небо излучает тот
свет, который грустней всякой пасмури. В его бескровной прозрачной
белизне есть что-то угрожающее, бесповоротное, вечное; краски на фоне
нее становятся жесткими и злыми - например, грязно-коричнево-желтый
цвет домов или темно-красный трамваев, которые словно плывут по воде,
так и норовя выскочить на тротуар. А прямо напротив Кампа, у дверей
торговца требухой, стоит уродливая очередь: женщины в шалях,
тонконогие девочки, постукивающие деревянными подошвами, чтобы
согреться. - Сколько с меня?
Франк расплачивается. Счет мизерный. Обидно даже пальто из-за такой
мелочи расстегивать. Правда, по его деньгам здесь и заказать-то было
нечего.
Хольст, весь серый, стоит на краю тротуара в длинном бесформенном
пальто, вязаной шапке с наушниками и пресловутых бахилах, подвязанных
у икр веревочками. В другое время в другой стране прохожие
остановились бы поглазеть на такое чучело. Под тряпье у него для тепла
наверняка напиханы газеты, под мышкой он бережно держит драгоценную
жестянку. Что, интересно, у него с собой за еда?