"Константин Симонов. Восьмое ранение " - читать интересную книгу автора

и от природы золотые руки - а остальное дал ему Чуйко. Сам одержимый
артиллерист, он заставлял Корниенко учиться математике, баллистике и даже в
воскресенье утром, встретив его где-нибудь, кивал ему, как заговорщик, и
говорил:
- Пойдем, Корниенко, до пушек.
И они шли "до пушек", и Чуйко, казалось, никогда не надоедало
объяснять, а Корниенко - слушать Он сделал из Корниенко лучшего артиллериста
батареи и на учебных стрельбах волновался так, словно вся его судьба
зависела от того, насколько удачно будет стрелять его ученик.
Потом они вместе попали на фронт, чтобы через два месяца, под Одессой,
расстаться, - казалось, навсегда. Нет, это не было дружбой - это было больше
чем дружба. Самолюбивый, уверенный в себе, считавший (и не без оснований),
что куда бы он ни попал, он со своими пушками справится лучше всех,
Корниенко в то же время совершенно забывал о самолюбии, когда вспоминал про
Чуйко. В самые трудные минуты жизни Корниенко не покидало острое желание,
чтобы именно Чуйко посмотрел на его работу.
"Н-ский артиллерийский полк... Где он, этот полк? Где майор Чуйко? Куда
ему написать? Почему не напечатали адреса в газете? Чего им стоило: Н-ский
артиллерийский полк, такая-то военно-полевая почта. Не напечатали..."
Он посмотрел еще раз на фотографию, и ему уже не из самолюбия, а из
благодарности к Чуйко захотелось, чтобы вот так же была напечатана и его,
Корниенко, фотография, чтобы Чуйко так же, как он сегодня, увидел эту
газету.
Ночью в палате горел синий свет. Корниенко не спал. Усталость,
накопившаяся за эти полтора года, до сих пор мешала ему думать о возвращении
на фронт и о войне. Ему было спокойно, хорошо, и казалось, что можно еще
долго так лежать и после выписки из госпиталя гулять по улицам, подставляя
лицо солнцу.
Но при воспоминании о Чуйко его мысли вернулись в полк, и он стал
озабоченно думать, кто же теперь там командиром батареи, и, ревниво
перебирая всех, кто бы мог быть назначен на эту должность, прикидывал, что
все равно тот, другой, не справится так, как справлялся он. Он соображал,
где мог стоять сейчас полк, - если на прежнем месте, то, наверное, батарейцы
вырыли уже блиндажи, как он им говорил, под горкой и наблюдательный пункт
давно сделали там, где тогда собирались, на холме, слева. И, должно быть,
сейчас в термосах ужин принесли. А завтра с утра опять бой будет. И он
почувствовал, что его там не хватает. А может, думают, что умер он? Если
так, то интересно, что говорят про него.
И когда он представил себе все, что может сейчас происходить на
батарее, у него было такое чувство, будто он надолго уехал из дому, и даже
если этот дом совсем не там, где был, а перекочевал в другое место и совсем
на других пригорках роют себе норы его артиллеристы, то все равно именно это
и было домом, и никуда от этого до конца войны нельзя уйти.
Из госпиталя он вышел, пролежав полтора месяца. Был воскресный день,
ясный и теплый. Снег, выпавший в начале января, давно стаял. По широким
сухим тротуарам, наступая на солнечные пятна, прогуливались пары.
Встречалось много раненых, на костылях и без костылей, с нашивками на
шинелях. Они шли особенно медленно, некоторые потому, что им еще трудно было
ходить, другие потому, что отвыкли от воздуха и солнца. Все, что они делали
после выздоровления, они делали особенно неторопливо и с удовольствием. То