"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

что пет. И наверное, был прав он, а не они. Потому что без того интереса к
жизни и к людям, который он не только испытывал, но и удовлетворял, такому
старому, давно и тяжело больному человеку, как он, было бы не дожить до
восьмидесяти шести лет. В последние годы жить стоило ему больших усилий, но,
зная его, я думаю, что он считал бы эти усилия бессмысленными, если бы их
результатом было только продление собственной жизни, а не продление своего
общения с людьми.
Но он упрямо, почти до самого конца дней продолжал свое общение не
только с людьми, но и со своей родной землей, ее морем и горами, воздухом,
дорогами, домами, деревьями. Если он чувствовал себя хоть немножко сносно,
он каждый день в один и тот же час, уже поддерживаемый в последние годы под
руки, спускался по лестничке со второго этажа, садился рядом с шофером в
машину и ехал на прогулку. Он медленно проезжал по нарядным улицам Сухуми, а
потом чаще всего сворачивал на дорогу, идущую на юг, в сторону реки Кодор, к
тем местам, где он родился. Иногда он доезжал до Кодора и подолгу сидел на
его берегу. Иногда съезжал с шоссе и по одной из многих проселочных дорог,
вдоль почетного караула обвитых старыми лозами придорожных тополей, ехал к
самому морю; выходил, а если чувствовал себя слишком плохо для этого, просто
открывал дверцу машины, слушал шум моря и смотрел на него. Да, смотрел, хотя
в последние годы почти ослеп. Он страстно ненавидел свою слепоту, так же
страстно, как не любил вообще все свои старческие немощи. Сказать, что он
страдал от них, значит неточно выразить его бурный характер. К страданию
постепенно привыкают. Но он не желал привыкать ни к чему из того, что
насильственно отдаляло его от других людей, от природы. Он не столько
страдал от своих недугов, сколько боролся с ними, с каждым порознь и со
всеми вместе.
А со все плотнее надвигавшейся слепотой он до самого конца не желал
считаться. Он говорил: поеду посмотреть на море, поеду посмотреть на горы.
Он говорил: я вчера видел этого человека, он постарел. Он любил писать в
стихах: я вижу. И это не были просто слова: силой своей воли, своей памяти и
своего воображения он действительно видел то, что с особенной страстью хотел
видеть.
Тем, кто не знал Дмитрия Гулиа, я не хочу рисовать образ стареющего
богатыря. Он вовсе не был богатырем, не был никогда, и в молодости тоже. А в
те годы, что я его знал, это был невысокий старик с широкими худыми плечами,
со слабыми старческими руками, тонким, прекрасным, по уже очень старым лицом
и легкими белыми волосами, такими длинными, что они почти падали ему на
плечи. У него был твердый, но очень тихий старческий голос и медленные
движения. И лишь, пожалуй, жесты его рук, непримиримо сжимавшихся в кулаки
или коротким, но резким движением прерывавших в споре собеседника, выдавали
всю его страстность и силу в тех случаях, когда он сердился, считая
что-нибудь ложным, недостойным или несправедливым.
В нем не было той внешней могучести, которую редкое от природы здоровье
придает порой ничем, кроме этого, не примечательным старикам. Его сила была
силой духа, выдержавшего в жизни многие испытания и но согнувшегося и перед
последним испытанием - старостью.
Во второй половине его долгой жизни в судьбе его народа стали одна за
другой происходить перемены, во имя которых он и ощупью и сознательно
боролся всю первую половину своей жизни, не предвидя, конечно, полной их
меры. Он прожил сорок три года до революции и сорок три года после нее.