"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

полуфеодальными абхазскими князьками. Такого его, простого сельского
учителя, побаивались в открытом споре эти князьки, в то же время стараясь
воткнуть ему нож в спину - и буквально и при помощи доносов царским властям.
Сколько было прожито с тех пор! Сколько было сделано! Но, вспоминая
этого прожившего на свете восемьдесят шесть лет, очень старого человека, я
все-таки смотрю на его молодую фотографию. В ней есть что-то такое, что
определило всю его дальнейшую жизнь.


1960

О ВЛАДИМИРЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ ЛУГОВСКОМ

Я не помню, когда именно я впервые назвал Владимира Александровича
Луговского по имени и отчеству и впервые пожал его большую добрую руку. Это
было потом, когда все мы - Алигер, Долматовский, Матусовский, Борис Лебедев,
Яков Кейхгауз и другие наши сверстники, уже учась в Литературном институте,
стали на несколько лет питомцами Луговского, ходили к нему домой и в
редакцию "Молодой гвардии", читали ему стихи, ждали советов. Все это было
потом. Одни из нас приводили других. Как-то раз привели и меня. Кто это
сделал и как это было - не помню.
Зато хорошо помню, как еще года за два или за три до этого я впервые
увидел Луговского и услышал, как он читает стихи. Мне не было двадцати, я
только начинал писать и носил свои стихи в консультацию Гослитиздата.
Наверное, именно там мне и посоветовали пойти на выступление Луговского. Оно
происходило в небольшом ампирном особняке на Зубовском бульваре, в райкоме
партии. Маленький зал был полон народу, в нем сидело, наверное, человек
полтораста. Луговской читал разные стихи; читал и свою знаменитую "Песню о
ветре", но больше всего читал новые стихи о Европе. Он недавно вернулся
тогда из заграничной поездки [29]. Хорошо помню его тогдашнего: очень
высокого, очень широкоплечего, с глубоко втянутым животом и выпирающей из
пиджака грудью. Под пиджаком была надета глухая, до горла, тонкая черная
фуфайка...
Я много раз потом, уже хорошо зная его, не уставал поражаться тембру
его голоса, переходящего от шепота к грому, - и когда он говорил, и когда он
читал стихи, и когда пел. Этот голос поразил меня и тогда, в первый раз. В
его голосе клокотало, раскатывалось, гремело мужество. Когда он читал тихо,
затаенная сила этого голоса чувствовалась еще сильнее. Но и когда он читал
громко, словно выпустив весь голос на волю, все равно казалось, что это не
весь голос, что там, где-то в недрах его огромных легких, оставались еще
какие-то не выброшенные в воздух звуки, Иногда, читая, он округлял свой бас,
словно придерживая его на поворотах, И за этим чувствовалась мягкая,
пружинящая сила.
Стихи мне понравились. Понравился и человек, читавший их. Он был
красивый, строгий и сильный. Когда еще только учишься писать стихи и думаешь
о том, как и кому ты их принесешь и покажешь, то в твоем первом впечатлении
о человеке, который станет потом первым судьей твоих стихов, очень важно
ощущение его доступности или недоступности. Внешность у Луговского была
недоступная. Но в манере держать себя проскальзывала доброта и
снисходительность.