"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

испытаний, без трудностей, без волн моря и песка пустынь, без твердого
выбора - с кем ты и против кого, без твердого знания - во имя чего ты живешь
и ради чего готов умереть. Ему хотелось, чтобы мы выросли в поэтов мужества,
в поэтов, для которых тревожный ветер революционных боев был бы не только
воспоминанием о прошлом, но и дыханием настоящего и предчувствием будущего.
Мы могли писать стихи лучше или хуже, но ему правились только те, в которых
была эта сердцевина. И спасибо ему за это, потому что это многое определило
в нашей поэтической жизни, да и не только поэтической.
Сейчас мне на десять лет больше, чем было тогда Луговскому, но я,
словно это было не четверть века назад, а вчера вечером, помню Луговского,
поющего американскую песнь о Джоне Брауне, о Джоне Брауне, который первым
поднял восстание за свободу негров и погиб вместе со своими сыновьями в
неравном бою с южанами. Эта песня потом стала военной песней северян. Мне и
до сих пор кажется, что Луговской пел ее невыразимо прекрасно, вкладывая в
это свое представление о том, каким должен быть человек.
Февраль 1961

О ДМИТРИИ НИКОЛАЕВИЧЕ ОРЛОВЕ

Дмитрий Николаевич Орлов был одним из самых прекрасных актеров, с
которыми мне посчастливилось встретиться как драматургу. Вдобавок - он
превосходно читал стихи. С этого последнего я и хочу начать свои
воспоминания.
Поэты обычно придирчиво относятся к тому, как их стихи читают актеры. И
я в этом смысле не являюсь исключением. По когда я впервые, во время войны,
в маленькой квартирке Дмитрия Николаевича, за столом, услышал, как он читает
главы из моей поэмы "Суворов", я был одновременно и растрогай, и рад, и
недоволен собой.
Растроган я был тем - в этом нельзя было ошибиться поело такого
чтения, - что Орлов был так же влюблен в личность Суворова, как я. Причем в
то время в этой его влюбленности была своя, особая сторона. Шел 1942 год,
самые его тяжелые месяцы, и в мыслях о Суворове была какая-то отдушина для
многих трудных, обуревавших нас тогда чувств. Напоминание о личности
Суворова было напоминанием о славе и силе русского оружия. Орлов вообще
любил Суворова, по в 1942-м трудном году любил его особенно. И это меня
трогало, отвечая моим собственным чувствам.
Рад я был тому, что Орлов замечательно читает мою поэму. Читает, внося
в нее больше, чем в ней присутствует, читает, раздвигая ее рамки изнутри,
ощущая себя как бы старым суворовским солдатом, рассказывающим о человеке,
вместе с которым он провоевал всю жизнь. В поэме были места, подсказывавшие
возможность такого прочтения ее, но Орлов, оперевшись на них, сделал это
гораздо шире, чем в самой поэме. Он даже там, где шла прямая авторская речь,
в глубине, отдаленно все время сохранял интонацию этого старого рассказчика.
Ему было интересно читать эту поэму именно так, и никак иначе; он потому и
взялся ее читать, что почувствовал в ней такую возможность для себя. Чтение
это по тональности перекликалось с тем, как Орлов читал "Василия Теркина".
Он читал с какой-то солдатской мудрецой, местами с неговорливым, но
глубоким волнением, местами с затаенным юмором.
Расстроен же во время этого чтения я был тем, что Орлов, как бы задним
числом, читая, подсказывал мне, как могла бы быть по-другому, глубже и