"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

руководителей Союза советских патриотов [39] подвел меня к сидевшим в первых
рядах Бунину и Тэффи [40] и познакомил меня с ними.
Тэффи была еще очень моложавая женщина, ей никак нельзя было дать ее
семидесяти лет. Со мною разговаривал человек очень живого, я бы сказал, даже
озорного нрава, с какими-то удивительно современными повадками. У меня и
тогда и позже - я потом еще несколько раз встречался с Тэффи - складывалось
из этих встреч, может быть, и ошибочное впечатление, что если бы Тэффи тогда
вернулась домой, то она почувствовала бы себя как рыба в воде в московской
не столько писательской, сколько актерской среде.
Бунин и при первой и при последующих встречах с ним вызвал у меня
совсем иные ощущения. Он казался мне человеком другой эпохи и другого
времени, человеком, которому, чтобы вернуться домой, надо необычайно многое
преодолеть в себе, - словом, человеком, которому будет у нас очень трудно. В
моем ощущении он был человеком глубоко и последовательно антидемократичным
по всем своим повадкам. Это не значило, что он в принципе не мог в чем-то
сочувствовать нам, своим советским соотечественникам, или не мог любить всех
нас, в общем в целом, как русский народ. По я был уверен, что при встрече с
родиной конкретные современные представители этого русского народа оказались
бы для него чем-то непривычным и раздражающим. Это был человек, не только
внутренне не принявший никаких перемен, совершенных в России Октябрьской
революцией, но и в душе все еще никак не соглашавшийся с самой возможностью
таких перемен, все еще не привыкший к ним как к историческому факту. Он как
бы закостенел в своем прежнем ощущении людей, жизни, быта, в представлениях
о том, как эти люди должны относиться к нему и как он должен относиться к
ним, какими они могут быть и какими быть не имеют права...
Внешне Бунин был еще крепкий, худощавый, совершенно седой, чуть-чуть
чопорно одетый старик. Гордая посадка головы, седина, суховатость,
подтянутость, жесткость и острота движений, с некоторой даже подчеркнутостью
всего этого.
Он был как-то сдержанно-приветлив. И очень сдержан и очень приветлив в
одно и то же время.
Он поблагодарил меня за чтение стихов, сказал какие-то хорошие слова,
спросил, долго ли еще пробуду в Париже, и заметил, что хорошо бы еще раз
повидаться. Я, в свою очередь, сказал, что был бы очень рад вновь увидеть
его. На этом мы распрощались.
Что я чувствовал, когда впервые подходил к Бунину? Я со школы знал
"Господина из Сан-Франциско" и до войны читал все вещи Бунина, которые были
у нас изданы. В 1944 году, когда мы вошли в Белград [41], я познакомился там
с бывшим министром просвещения врангелевского правительства Малининым,
служившим хранителем библиотеки эмигрантского Русского дома в Белграде. Этот
старик, категорически не пожелавший уходить с немцами, много рассказывал мне
о резком расколе эмиграции на тех, кто пошел служить немцам, и на тех, кто
считал это несовместимым со своей честью. Мы ходили с ним по библиотеке, и
он, узнав, что я люблю Бунина, дал мне дубликаты почти всех вышедших за
границей бунинских книг. Так в конце войны я прочел и "Жизнь Арсеньева", и
"Лику", и множество неизвестных мне раньше рассказов Бунина. Прочел и его
"Окаянные дни" [42]. При чтении этой книги записок о гражданской войне было
тяжелое чувство: словно под тобой расступается земля и ты рушишься из
большой литературы в трясину мелочной озлобленности, зависти, брезгливости и
упрямого до слепоты непонимания самых простых вещей.