"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

попросту временами нечего было есть. Это было уже во время оккупации немцами
всего юга Франции. У нас с врачом был приемничек, и я на мансарде (дом был
трехэтажный) слушал русские передачи. Когда у вас начались салюты, а потом
пошли все чаще и чаще, я в некоторые ночи попадал в трудное положение.
Помню, как-то было чуть ли не четыре салюта. Мой хозяин - врач, у него
внизу, в подвале, было припрятано немного спирта... Я послушаю салют,
какой-нибудь город возьмут - и с верхнего этажа вниз: немножко выпью,
пороюсь в шкафах, найду какой-нибудь сухарь, закушу и снова наверх... Так,
бывало, на радостях и бегал всю ночь вниз и вверх.
Рассказывая о своей жизни при немцах с юмором и даже с озорством, он
нисколько не подчеркивал собственного мужества. Допускаю, что иногда ему и
хотелось бы что-то подчеркнуть, но он тщательно воздерживался от этого из
чувства собственного достоинства, из боязни, чтобы это не приняли за его
заискивание перед нами, советскими.
Он говорил обо всех своих поступках в период немецкой оккупации как о
само собой разумевшейся для него линии поведения. А потом - мне это очень
запомнилось - снова вернулся к вопросу о паспорте и приезде:
- Нет, я не поеду, не поеду на старости лет... это было бы глупо с моей
стороны... Нет, я не Куприн, я этого не сделаю. По вы должны знать, что
двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все,
что я написал до этого, в том числе "Окаянные дни", я по отношению к России
и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны, независимо от
того, как я поступлю сейчас, здесь ли я остаюсь пли уеду.
В другой раз он заговорил о Мережковском и о Гиппиус [47], он их обоих
не любил и презирал. Не помню, с чего начался разговор, но Бунин вдруг
вспомнил, как не то после окончания войны, не то после освобождения Парижа
от немцев он увидел шедшую ему навстречу по одной из парижских улиц Зинаиду
Гиппиус. Еще издалека завидев ее, он перешел на другую сторону, не желая с
ней встречаться. Но она, увидев его, тоже перешла, и они столкнулись нос к
носу. Мережковский незадолго перед тем умер, и Гиппиус стала говорить
Бунину, что "вот все теперь от нас шарахаются! И от Дмитрия Сергеевича
отворачивались перед его смертью, и меня не замечают, проходят мимо, вот и
вы перешли на другую сторону - очевидно, не хотели здороваться...".
- Я ответил, что действительно не имел большого желания с нею
встречаться, и сказал ей: вы, сударыня, пожинаете плоды собственной
деятельности. Вам с Дмитрием Сергеевичем было хорошо здесь при немцах,
теперь - плохо. А мне было плохо, а теперь хорошо. Она, конечно, дама, но я
не мог говорить с ней иначе, потому что презирал ее. И так оно и обстояло в
действительности: они с Мережковским служили немцам, но до этого они оба
служили еще и итальянцам, успели побывать на содержании у Муссолини, и я
прекрасно знал это. Мое презрение к ним было именно тем чувством, которое
они вполне заслужили. И я не считал нужным его скрывать.
Сколько мне помнится, Бунин раза два возвращался в разговорах со мной к
своим "Окаянным дням", даже спросил меня, читал ли я их. Я сказал, что нет,
хотя на самом деле читал. Он сказал, что в этой книге много такого, под чем
он сейчас но подписался бы, но что она писалась в другое время и в других
обстоятельствах, а кроме того, даже и тогда он в этой книге но позволил себе
писать о большевиках много такого, что писали в то время о них другие
литераторы.
В этой связи Бунин впервые упомянул об Алексее Толстом.