"Константин Симонов. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

высучившего руки из тесных, осточертевших свивальников оккупации и с
наслаждением двигавшего этими руками, и раскатисто пробовавшего голос.
Чувство свободы бесконечно веселило его!
Помню, как он охотно читал и слушал стихи, как грузно бочком
подсаживался к роялю и пел, сам себе аккомпанируя, и собственные и чужие
песенки, которые, изменив их по мимолетному вдохновению, он быстро превращал
в свои собственные; во всяком случае, именно такими они казались в его
исполнении.
Я знал, что ему нелегко приходилось в годы оккупации, да и он сам,
вспоминая эти годы, ругал фашистов последними словами. Но, видимо, такова
была его натура, что он меньше вспоминал о том трудном, что пришлось
пережить, и гораздо чаще о счастливых минутах [7], когда удавалось
чем-нибудь напакостить оккупантам, натянуть им нос, обвести вокруг пальца. И
рассказывал он об этом всегда с победоносным детским весельем, никогда не
нажимая ни на опасную, ни на героическую сторону тех или иных событии.
В то лето я перевел три стихотворения Незвала, одно довоенное, одно -
времен оккупации, одно - только что написанное [8]. Когда я прочел Незвалу
свои переводы, он обрадовался, обнял меня и долго хлопал по плечам и спине
своими большими, толстыми, добрыми руками. Это не имело отношения к качеству
переводов; да и Незвал, по правде говоря, в то время недостаточно хорошо
владел тонкостями русского языка, чтобы судить, хороши или плохи эти
переводы; его просто радовал сам факт. Л кроме того, тогда, летом 1945 года,
ему, кажется, было приятно, что эти, первые после войны, переводы его стихов
сделал человек, одетый в советскую военную форму.
Как-то я поехал вместе с ним в один из королевских замков,
расположенных вокруг Праги, знаменитый Карлштейн [9]. Мы ходили по старым
рыцарским залам Карлштейна, и все это выглядело довольно странно по
контрасту с происходившим в мире. Позвал вдруг с озорством мальчишки вбежал
на хоры громадного парадного зала, сел там за орган и задорно, с
темпераментом стал играть самое неожиданное и, наверное, никогда не
звучавшее под этими сводами - он заиграл на органе в замке Карлштейн
"Интернационал". И было что-то веселое, победное, необыкновенное в контрасте
между этой музыкой и всем тем, что окружало нас...
Однажды, в те же дни, мы зашли к нему на квартиру. Это было в первый
раз. Во второй - я попал туда через тринадцать лет, и эта квартира
показалась мне обжитой, светлой, уютной. Мне даже показалось, что раньше я
был не в ней, а где-то в другом месте, - так она переменилась.
Летом 1945 года квартира Незвала выглядела обветшалой, похожей на
берлогу. Мне показалось, что тогда Незвал не любил ее. В ней, очевидно,
приходилось прятаться от мира, замыкаться, и она, еще не переменившись,
напоминала ему об оккупации. А его тянуло на воздух, на встречи с людьми,
ему хотелось шума, споров, песен, стихов, а не тишины и одиночества! Словом,
мы недолго пробыли в его квартире, мы куда-то спешили, и, пожалуй, я бы даже
не запомнил этого посещения, если бы не автопортрет Незвала, который он
подарил мне именно в тот день.
Этот автопортрет висел тогда, в 1945 году, в незваловской полутемной
квартире, небрежно, наискосок свесясь с гвоздя в коридоре. Портрет, при всей
своей эскизности, поражал веселым и точным сходством с оригиналом. Я не знал
тогда, что вдобавок ко всем своим остальным талантам Незвал еще и художник.
Я не знал, что это - автопортрет. Но Незвал, со свойственной ему в таких