"Дэ Сижи. Бальзак и портниха китаяночка " - читать интересную книгу автора

чемодана.
Жил он в том же городе, что и мы; отец его был писатель, а мать
поэтесса. Но не так давно оба они попали в немилость у властей, подарив тем
самым любимому сыну те же самые "три шанса из тысячи", что были и у нас с
Лю. Но даже при совершенно безнадежном положении, которым он был обязан
своим родителям, Очкарик все равно пребывал в постоянном страхе.
Его пугало буквально все. Когда мы бывали у него, у нас возникало
ощущение, будто мы трое преступников, замысливающих при свете керосиновой
лампы зловещий заговор. Вот, к примеру, мы собираемся пировать; мы все трое
чудовищно голодны, и аромат приготовленного нами мяса вызывает у нас
обильное и сладострастное слюноотделение, однако стоило кому-нибудь
постучать в дверь, как Очкарик тут же впадал в жуткую панику. Он вскакивал,
хватал мясо, запрятывал его в самый дальний угол, словно оно было краденое,
а на его место ставил тарелку с какими-нибудь гнусными, уже прокисшими и
провонявшими маринованными овощами; есть мясо ему казалось преступлением, на
которое способна только буржуазия, неотъемлемой частью каковой являлось его
семейство.
На другой день после сеанса устного кино, который я провел для четырех
колдуний, Лю почувствовал себя немножко лучше и объявил, что хочет вернуться
в нашу деревню. Портнишечка не особенно удерживала его; думаю, она до смерти
устала.
После завтрака мы с Лю вышли из дома Порт-нишечки. Влажный воздух
раннего утра овевал приятной свежестью наши разгоряченные лица. Лю на ходу
курил. Тропа сперва шла под небольшой уклон, потом стала подниматься. Я
поддерживал больного под руку на крутом склоне. Грунт был мягкий и влажный,
а над головами у нас нависали ветви. Когда мы проходили мимо деревни
Очкарика, то увидели, что он работает на рисовом поле: вспахивает его на
буйволе.
Борозд, которые он прокладывал в жирной грязи, видно не было, поскольку
поле, как и положено, сантиметров на пятнадцать было покрыто водой. Очкарик,
голый по пояс, в трусах, брел, по колено увязая в грязи, за черным буйволом,
который с явным трудом тянул плуг. Лучи утреннего солнца отражались в
стеклах очков пахаря.
Буйвол был обычного роста, но с неимоверно длинным хвостом, которым он
взмахивал после каждого шага, словно желая залепить очередной порцией грязи
и прочих нечистот в лицо своему робкому и не слишком опытному погонщику. И
хотя Очкарик старался уклониться от ударов, достаточно было на секунду
замешкаться, как тут же хвост хлестал его, наподобие бича, по физиономии, и
сшибал очки. Очкарик изрыгал проклятие, выпускал из правой руки вожжи, из
левой рукоять плуга, хватался, словно пораженный внезапной слепотой, за
глаза, верещал и выкрикивал ругательства.
Он был так разъярен, что даже не услышал наших приветственных радостных
криков, а мы действительно были рады его видеть. Близорукость у него была
чудовищная, и сколько бы он ни щурил глаза, ему все равно не удалось бы
узнать нас с двадцатиметрового расстояния и отличить от крестьян, что
работали на соседних полях и от души веселились, наблюдая за ним.
Согнувшись, он вслепую шарил в грязи, отыскивая очки. Выражение его
выпученных глаз
испугало меня: в них не было уже ничего человеческого.
Видимо, Очкарик пробудил в буйволе садистский инстинкт. Он развернулся