"Дэ Сижи. Бальзак и портниха китаяночка " - читать интересную книгу автора

До наших дверей не доносилось ни единого звука. Обычно в такую пору, когда в
горах воцарялся покой, я упражнялся на скрипке, но сейчас эта тишина, это
спокойствие действовали на меня угнетающе. Я прошел в комнату, попробовал
поиграть на скрипке, но она издавала резкие, неприятные звуки, как будто
кто-то расстроил ее. И внезапно я понял, что я хочу сделать.
Я решил переписать слово в слово самые понравившиеся мне куски "Урсулы
Мируэ". Впервые в жизни у меня возникло желание скопировать книгу. Я стал
искать в комнате, на что можно переписать, но нашел только несколько листков
почтовой бумаги, предназначавшиеся для писем родителям.
И тогда я подумал: буду переписывать на кожушок. Его дали мне в день
приезда крестьяне; он был сшит из кусков овчины мехом наружу, причем на
одних кусках мех был длинный, на других короткий и располагались они без
всякого порядка, а кожей он был внутрь. Довольно долго я выбирал, какой
фрагмент переписать, потому что размеры кожушка были не беспредельны, а в
некоторых местах кожа была попорчена, вся в мелких трещинках. И я выбрал ту
главу, где Урсула путешествует в сомнамбулическом состоянии. Мне бы тоже
очень хотелось, заснув на своем топчане, увидеть, что делает мама в нашей
квартире, находящейся от меня в пятистах километрах, присутствовать при
ужине родителей, посмотреть, как они едят, какого цвета у них тарелки,
вдыхать запах еды, которая стоит перед ними, послушать, о чем они говорят...
А еще я, как Урсула, побывал бы в таких местах, где никогда не ступала моя
нога...
Писать ручкой на шкуре старой горной овцы дело не из легких, потому что
она неровная, шершавая. Чтобы поместилось как можно больше текста, писать
пришлось мелко, а это потребовало просто невероятного внимания и
сосредоточенности. Когда я, наконец, записал всю изнанку кожушка, включая и
рукава, пальцы у меня болели так, будто их отбивали молотком. Завершив этот
труд, я уснул.
Разбудили меня шаги Лю, было три ночи. Ощущение у меня было, что
проспал я недолго: лампа еще чадила, керосин в ней не выгорел. В полусне я
видел, как он входит в комнату.
- Спишь?
- Как бы и нет.
- Вставай, я тебе кое-что покажу.
Он подлил в лампу керосина, и когда огонек разгорелся, взял ее, подошел
к моему топчану и сел на край; глаза у него пылали, волосы были взъерошены,
торчали во все стороны. Из кармана Лю вытащил аккуратно сложенную квадратом
белую тряпочку.
- Ну, вижу. Портнишечка подарила тебе носовой платок.
Он промолчал и стал медленно разворачивать тряпочку; я распознал в ней
оторванный край сорочки, явно принадлежавшей Портнишечке, которую она сама
сшила.
В нее были завернуты несколько сухих кожистых листьев. Красивых, в
форме крыльев бабочки, а цвета они были от ярко-оранжевого с переходом через
коричневый до светло-золотистого, и на всех были темные пятна засохшей
крови.
- Это листья гингко, - объяснил мне Лю. - Большого, могучего дерева,
которое растет в одной потаенной долине к востоку от деревни Портнишечки. Мы
под ним занимались любовью, стоя. Она была девушка, и кровь капала на землю,
на листья.