"Валериан Скворцов. Каникулы вне закона " - читать интересную книгу автора

бы и понервничать, то есть, говоря военным языком, в поле, он становился
спокойным и почти фаталистом. Это качество и делало, пожалуй, Ефима
приемлемым, если не оператором, то - назовем это так - работодателем,
достойным доверия. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы мое доверие или недоверие
когда-либо принималось Шлайном во внимание.
Как, например, здесь и сейчас, в "Кофейной" на Большой Дмитровке в
Москве. О каком доверии речь? Мне сделали поблажку, не более.
Да поблажку ли?
Ефим Шлайн впервые в наших отношениях, именно здесь и сейчас, в
"Кофейной", сделал широкий жест: продемонстрировал, как безгранично доверяет
мне. Предъявленная бумажка содержала агентурное донесение и определенно
имела в качестве служебного документа гриф секретности, который при
копировании для меня Ефим стер, отлично зная, что я это пойму. Кто бы мог
подумать такое про профессионала? Зачем засвечивать мне Вольдемара? Зачем
ставить в известность о предателе в их конторе, о котором упоминает
Вольдемар? Какова вообще подоплека этого доверия, которое в разведывательной
технологии равносильно подмене моторного масла в двигателе речным песком?
Скрывая тревогу, я придурковато сказал:
- Выходит, потом из Казахстана мне двигать в Женеву или Цюрих и даже в
Лихтенштейн? Великий шелковый путь, значит?
- Не дальше Москвы, не строй иллюзий, - ответил Шлайн. - В Алматы тебе
вручат папку с документами, которые сосканируешь, но только если они
окажутся оригиналами. На копии не трать время. Если принесут их, выбрось в
помойку и возвращайся... Теперь ясно, почему именно ты, Бэзил?
На всякий случай я ничего не ответил. Есть такое правило: не врать без
надобности.

3

На 20 января 2000 года, которым датировалось показанное Шлайном в
"Кофейной" парижское донесение, приходился четверг. Сегодня была пятница, 21
января. Выходило, что послание поступило Ефиму накануне встречи у памятника
Грибоедову и последующего кондитерского загула.
Шлайновский конверт я открыл, продавливая свой "форд-эскорт" от одного
светофора к другому сквозь обычную в конце недели вязкую толчею машин под
виадуком Садового кольца через Самотеку. Помимо наличных долларов, внутри
лежал авиабилет в одну сторону на завтрашний, то есть на субботу 22 января,
вечерний рейс 506 "Эйр Казахстан" Москва-Алматы. Вложенный заграничный
паспорт оказался примитивным, в красной обложке и с гербом СССР, где в графе
гражданство значилось "Россия/Russie", и на имя, кто бы мог опять подумать,
Шлайна Ефима Павловича с моей фотографией.
Новый сюрприз обострил мое недоумение. Каникулы явно не получались. Не
означала ли переуступка идентификации то, что Ефим этим нелепейшим способом
заранее прикрывает меня на случай особого интереса к моему появлению в
Казахстане? Он, что же, примитивно рассчитывает, что тамошние спецслужбы,
сверившись по своей базе данных, хорошо подумают, прежде чем тронут человека
с таким именем? А если, допустим, искушение окажется сильнее разумной
осторожности и казахи запросят в Москве у бывших однокашников по
андроповской школе: действительно ли орелик, распоясавшийся в их суверенных
пампасах, тот самый Шлайн? Запрос ляжет на стол Ефима, который, заготовив