"Валериан Скворцов. Каникулы вне закона " - читать интересную книгу автора

в подобных ситуациях. Поэтому я не знал, следует ли это сделать только
потому, что мне этого теперь очень хочется.
- Можно я тебя обниму, а? - спросил я, поднимаясь с пола.
- Твой конеч, конечно, был ужашен, - повторил он. - Ну, ладно, давай,
раз уж вылез из могилы...
И, хотя я так и не шевельнулся, он закинул руки мне за шею и повис под
подбородком, мотая ногами. Голова его пахла, как у матери в молодости.
- Жить не хочичя, - сказал он мне в грудь. И вздохнул. - Ну, зачем она
спилась, а?
Я бы сжег всю деревню, где жили бабы, научившие Наташу пить водку из
бутылок с кавказскими юридическими адресами заводов на красных этикетках. Я
бы и всю Россию сжег из-за этого, если бы по своей собственной воле не
привез после смерти папы, застрелившегося на Филиппинах, все оставшееся у
меня в этой жизни - маму и эстонскую Наташу в эту Россию. Даже уговаривал...
По правде говоря, жечь я все-таки пошел. За четыре дома от своего,
купленного у художника в деревне на берегу Волги под Кимрами и
перестроенного на деньги, заработанные у Шлайна. И подружка, и ее муж с
утиными носами, едва втиснувшимся между вылинявшими до бесцветности
глазками, достойное продолжение в четвертом поколении породы джентльменов из
комбеда, не только мне - мухам не могли оказать сопротивления. Я огляделся в
избе, оставил их старшей девочке деньги, какие насобирал по карманам, и
отправился звонить родителям Наташи в Новую Зеландию.
Женщины-алкоголички не вылечиваются никогда. Такова медицинская правда.
Может быть, только применительно к России? Так я сказал ее отцу, бойцу 22-го
территориального, то есть эстонского корпуса Красной армии, в полном составе
сданного в плен под Псковом в июле 1941-го. Старый Айно Лохв понял. И Шлайн
занялся устройством бумаг для перевода больной такой-то из спецсанатория под
Москвой, где, как говорил он мне в утешение, лечили в свое время жен членов
политбюро, в лечебницу под Веллингтоном.
Купив квартиры в Москве, я сжег свой дом под Кимрами. Прибежавшим на
пожар мужикам и бабам дал возможность вытащить из огня все, что смогли
спасти. А потом сказал, чтобы дуванили добро, и уехал.
...Беззубый человечек, устав висеть на одних руках, обхватил меня и
ногами.
- Не говори так про маму, - сказал я.
- Это только тебе.
Слишком тепло стало на груди. Он плакал. Без всхлипов. Не только по
матери. И по мне. Я-то знал. Ему бы не захотелось заплакать от жалости к
себе. Он уродился в деда, и это меня угнетало все больше по мере того, как
по косяку кухонной двери ползли вверх "зарубки" маркером-фломастером,
метившие рост Колюни. Потому что доброта, как говаривал его же дед, хуже
воровства, и какой судьбой может обернуться отравленный ею характер, какую
цену придется за нее платить в жизни, сколько она ни протянется, можно
только гадать. Во всякую тварь, даже кошку, если хотите, природа-матушка
встраивает счетчик на доброту, только тариф она взимает разный. Зависит от
сорта доставшихся генов, что ли...
Колюня гулял во дворе нашего дома не со мной. Под присмотром Ксаны. Она
же сопровождала его в элитную школу, где сдавала с рук на руки охраннику.
Вдвоем нам не полагалось появляться по месту жительства. Если мы ехали на
"форде" в дальний универсам где-нибудь на Ленинградском шоссе покупать