"Алексей Слаповский. Висельник" - читать интересную книгу автора

десять лет.
И уйти выплакавшимся (заранее хочу этих слез, предвкушаю),
просветленным - и, конечно, уже без тех мыслей о самоубийстве, которые, не
спросясь, время от времени вползают в меня.
В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне нужно
убить ЕЁ. Это что? - парадокс или юмор висельника?
Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто вешает. Юмор вешающего.
Это ведь страшней, чем юмор того, кого собираются повесить. Мне так
казалось. Но недавно открыл словарь Даля (вот они, четыре тома с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех
тысяч книг), нашел соответствующую статью и прочел: "ВИСЕЛЬНИК -
удавленник, человек повешенный, либо удавившийся. // Сорванец, негодяй,
достойный виселицы". Что ж, если я не висельник в первом значении, то уж во
втором - он. Сорванец. Негодяй тоже хорошо, но сорванец лучше. В этом слове
парадоксальность: во-первых, оно очень не подходит ко мне,
тридцатисемилетнему мужчине с западноевропейской внешностью, рост метр
восемьдесят два, осанка референта при премьер-министре, речь дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То
есть намеревался было повисеть, да сорвался.
Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда я еще был глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой в далекий большой город, учившимся на
физико-математика в университете, жившим в общежитии. Мне не нравилось
общежитие. Но женился я-таки по любви, в двадцать лет, на девушке, чьи
родители зарабатывали деньги где-то в Северной Африке, а она довольно
скромно жила одна в трехкомнатной квартире. Родители на свадьбу не сумели
приехать, прислали поздравительную телеграмму, а через месяц с оказией -
довольно большое количество денег, которое мы за месяц же и прокутили. Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю,
это выражение моего подлеца-компаньона Стасика Морошко. И вот как-то я -
через месяца два после свадьбы, до смерти любящий - вышел ясным утром из
дома, прощально расцелованный ею, - на занятия, а она осталась: что-то
насморк, что-то нехорошо. Уже отойдя далеко, обернулся - не знаю почему, у
нас не было обычая прощаться издали, махая друг другу ручками. И увидел ее
стоящей на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на балкон
смотрю, по делу повернулся - поставить ногу на бордюр и завязать шнурок.
Вывихивая глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять
выглядывает.
Я пошел к автобусной остановке. Я смотрел на дорогу лицом, а глазами,
одним глазом косил на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет, значит,
когда я уеду. Чтоб уж наверняка. Автобус подошел, я сел, на следующей
остановке вышел, побродил немного...
Дверь я отомкнул одним поворотом ключа, плечом ударил, сорвал цепочку,
вошел быстро, но не спеша.
Его я бил долго, основательно. Ее не тронул. Напрасно, конечно,
следовало - наоборот. Но мне тогда было двадцать лет и я не мог тронуть
женщину ударом - следствием чего, возможно, явилась позднейшая привычка -
лет до тридцати, когда мне, к сожалению, случалось еще напиваться, -
хлестать в пьяном виде девиц по щекам. Воспринимали по-разному: и слезы, и
крики, и истерика, но и - лобзанье бьющих рук.
Спустив его с лестницы, я, помнится, ничего не сказал ей, начал