"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

структуре синтетического театра немыслимо без дирижерской руки. Он кричал,
что в "Современнике", где есть и рука, и дирижеры, на актера радуешься, он
тебя заражает и уводит куда надо. Я бушевал, что лучшие работы и МХАТа, и
вахтанговцев, и "Современника", и Таганки, и кого хотите - это соединение в
одних руках тайны создания и умелое распределение ролей, что без диктата,
без единства целей, без формы нет искусства театра. Он опрокидывал горы и
шкафы на имена моих соратников, щадил двух-трех и опять поминал добрым
словом Ефремова, Волчек, Квашу, Евстигнеева, Табакова - да полный список
мастеров "противоположного" театра (там шел спектакль по его повести).
...После тяжелого промежутка лет издавалось долгожданное избранное - к
пятидесятилетию Тендрякова. Любимые повести - "Подёнка...,", "Тройка,
семерка, туз", "Кончина", "Перевертыши". Кажется, писатели не любят
разнообразить надписи на своих книгах. На этот раз под "горячую руку"
случился спор о театре, что и отразилось в автографе: "Моему вечному
оппоненту (такому-то с тем-то и с тем-то) и с неизбежными возражениями по
поводу и без повода..." - и дата: 3 апреля 1974 года. Поселок на Пахре,
позднее таянье снега. Стройные ряды берез, уставших ждать обновления.
Местные жители оснащены резиновым ходом обуви, гости из Москвы - в
полуботинках... Из долгой прогулки запомнил: промозглость, зябкость
организма, удвоенную рассказом Тендрякова...
Оказалось, что эта книжка вышла чудом. Но не потому, что ее могли
"зарубить", а потому... здесь надо набрать воздуха. Оказалось, что один из
собратьев по нелегкому мытарству, писатель-сверстник, единокровный, так
сказать, человек, совершил заспинное предательство. Уверенный, что его
внутренняя рецензия до Тендрякова не дойдет (а его и просили написать - в
расчете на братскую поддержку), не постыдился подставить "братскую"
подножку... Рецензия прозрачно-враждебная, подрывная, выдающая сальеризм
пишущего сквозь мнимое правдолюбие строк - об избытке публицистичности в
прозе Владимира Тендрякова...
Я в ужасе, а писатель улыбается: такова, мол, жизнь.
- Чем же он оправдался? - спрашиваю я.
- Убедительностью правоты своего довода. Я, дескать, полагаю истину
превыше дружбы. А дело в том, миленький мой; он убедительностью будет
поспешно убеждать других, но никогда не убедит самого себя, ибо сам он -
хороший писатель.
Стало быть, моего ужаса "пострадавший" не разделил по причине знания, а
знание вызвало не презрение, а только жалость. Ибо "жалок тот, в ком совесть
нечиста...".
Была еще, помню, у него и горькая досада на того же рецензента.
Дескать, я же выступал на худсовете по его пьесе. Худсовет был необходим
стратегически, а голоса Тендрякова, Абрамова и Залыгина - всего важнее.
Конечно, доброе дело было поддержано, но вот в чем досада: рецензент знал,
что В. Ф. поддержал спектакль, несмотря на то что работа театра ему казалась
несравненно выше литературной основы. Однако никакое правдолюбие не
заставило бы Тендрякова поступиться главными ценностями искусства и дружбы.
И благодарный рецензент ответил так, что сегодня жалеть можно только его
самого.
...Кажется, летом того же года заблудились в лесу наши дети. Мы
оторвались от шахмат, испугались внезапно оцененной темноты ночи, бросились
из дому. Все обошлось, дети обнаружены, страхи растворились в громких