"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

Владимира Тендрякова.

В моем театре "Мастер и Маргарита" - это было счастливое событие...
Я получил роль Воланда, о которой и мечтать боялся. Когда состоялась
первая застольная репетиция, со мной происходило что-то небывалое. Актеру
явно мешал читатель. Я произносил булгаковский текст так, как если бы читал
любимую книгу любимой женщине. Ни о характере, ни о диалоге думать не
получалось. Буквально дрожали руки, когда переворачивал страницу. Я и не
верил, что это будет сыграно, и все же - какое счастье просто говорить слова
такого рода: "Ваш роман прочитали! И сказали только одно - что он, к
сожалению, не окончен. А вашего героя вот уже около двух тысяч лет терзает
бессонница. Она мучает и его собаку. Если трусость - самый тяжкий порок, то,
пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес -
это грозы. Ну что же, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого
любит..."
...У меня никак не выходила роль. Я пробовал, вещал, старался правдиво
общаться с Берлиозом или с Соковым-буфетчиком... Нет, образ оставался высоко
над моей головой... Режиссер приблизил меня к личному ощущению характера,
напомнив манеру слушать и говорить покойного Н. Р. Эрдмана. Я вспомнил и
свой разговор с Николаем Робертовичем о его друзьях - о Есенине,
Булгакове... и уже не только то, что он говорил, а то, как... Лаконичный
строй фраз, потаенный сарказм, смешанный с грустью, ни тени улыбки на лице,
когда говорит самые смешные вещи, глубокий взгляд на собеседника, а
главное - постоянное ощущение, что этот человек находится и здесь, и где-то
еще одновременно, куда нам входа нет - вот! Ощущение Дистанции между ним и
окружающими. Дистанция, которая никогда никого не обижает, ибо рождена
какой-то возвышенной грустью или мудростью, то есть очень естественна и
"надчеловечна"... Ну, это уже я о Воланде, а не об Эрдмане...
В беспокойстве и тоске я искал пути к своему герою. Я начал
расспрашивать тех, кого высоко уважал как Мастеров: писателя Вл. Тендрякова,
художника О. Верейского, историка и литератора Г. Федорова... Многих, кто
любил роман и "точно знал", каким хотел видеть на сцене Воланда. С трудом,
но упорно, я читал и "пресловутого" Иммануила Канта... И снова, и снова
возвращался к образу и глазам Н. Р. Эрдмана... Видимо, количество накоплений
перешло в новое качество осознания: сыграть существо без возраста и вне
земных страстей невозможно, даже придумав самую замечательную, неузнаваемую
характерность речи, походки, жеста... Требуется что-то вроде собственного
перерождения, воспитания в себе абсолютного права видеть всех вместе и
каждого в отдельности и безразлично - в пространстве или во времени... Иметь
постоянную, выношенную "столетиями" гримасу созерцательного скепсиса... И ни
в коем случае - ни-где! - не унизиться до "личной заинтересованности",
суетливого соучастия... это дело Фагота, Бегемота, свиты... Все было плохо,
рвано, в лучшем случае эскизно напоминало желаемое... Если что-то и стало
получаться, то это только на зрителе, когда зал впервые был битком набит...
Подчиняясь интуиции, я за полчаса до начала, в своем сюртуке и при
сверкающей на черном бархате броши у горла, с тростью и в полном
одиночестве, бродил за дырявым мохнатым занавесом и все глядел и глядел на
публику... И чем значительнее являлись персоны, чем больше привычного
волнения из-за них от меня ожидалось бы, тем свободней я дышал, тем охотнее
сегодня охлаждался, леденел от новых ощущений, так давно мною ожидаемых... Я