"Вениамин Борисович Смехов. Пейзажи и портреты " - читать интересную книгу автора

бормотал: "Все было... ничего нового... суета сует... как они оживлены, как
их тревожат мелочи... все тлен и миг единый... я вижу, как тщательно
повторяют новые люди ошибки и дрязги тех, кто давно в земле... Какая
тоска... А эта... балерина... в палантине... дался ей этот палантин..."
Неважно, какую чепуху я сам себе наговаривал, но радостью подкожной,
внутренней отзывалась эта новость: вопреки привычкам, я от приближения
спектакля ощущаю все большие силы... и какого-то высшего Знания... меня не
страшит, а манит проверить Дистанцию... И уже выйдя на публику и глядя - это
я очень люблю в театре - прямо в глаза освещенному для меня зрительному залу
и разглядев в наступившей тишине каждого - от лацкана до бородавки! - ах,
как хорошо было "сверху" вслух поразмыслить заново: "Ну что ж... Люди как
люди... Любят деньги... Ну, это всегда было. Человечество любит деньги, из
чего бы те ни были сделаны... Легкомысленны... Квартирный вопрос только
испортил их..."

Николай Эрдман. Цитирую собственный дневник. "...Сегодня - 12 августа
1970 года. 10 августа, позавчера, когда мне принесли телеграмму от
мамы-папы, от сестренки Гали, когда все твердили, чтобы я был весел и
здоров, мне было и весело, и здорово, потому что мне исполнилось тридцать
лет. Я позвонил Николаю Робертовичу утром. Хотел узнать, как он
поправляется. Рассказать, что прилетел из Риги. Передать привет от Арбузова,
с которым прогуливались вдоль побережья, и Алексей Николаевич тогда знал от
Ахмадулиной по телефону, что Эрдману стало лучше, что дело идет на поправку
в больнице Академии наук... Может быть, напроситься снова в гости и,
конечно, вынудить его пожелать мне счастья и удачи: мол, поздравляю, молодой
человек, вот ведь небось не застонете, как Пушкин: "Ужель мне минет тридцать
лет?!" А телефонная трубка мне сообщила, что два часа назад умер Николай
Робертович Эрдман... Три года я не мог продолжить записки о живом Н. Р.
Сегодня все глаголы возле его имени потеряли право звучать в настоящем
времени. Всего два листочка назад я писал: "Говорю ему, что слышал суждение
о нашей драматургии. Что мне назвали два имени наверху имен - "Булгаков и
Эрдман". А Эрдман добавляет: "И Бабель!"... Эрдман добавляет... Это Булгаков
с Бабелем, это Маяковский с Есениным сегодня добавили: "И Эрдман!" А у нас
убавилось на целую эпоху.
...Сегодня 31 августа. 13-го числа были похороны. Я выступал у гроба
самого тридцатилетнего человека, и это был мой мрачный дебют. Я говорил "от
имени Театра на Таганке". Почетный караул в Доме кино, почернелые впавшие
скулы Инны и ее матери, неторопливая скорбная суета, вполовину, кажется,
похудевший Вольпин... Такой это был человек, что когда он в первый и
последний раз на возвышении, на "троне", его окружили только близкие люди.
Любая формальная официальщина исключена его жизнью и смертью. Очень, очень
скромное прощание. В основном пожилые люди. Глухо звучат репродукторы,
великого русского драматурга оплакивает музыка Чайковского. И музыка, и
венки за венками, и дождь за окном, и черное с красным - все это было только
для него. Густым кольцом его окружили люди. Шепотом передавали, кто
пришел... Антокольский... Миронова... Масс... Твардовский... Гладков...
Каплер... Поляков... Вознесенский... Телеграммы от Шостаковича... от
Козинцева...
Представитель Госкино сказал небольшую речь о большом вкладе покойного
в родное искусство, поскольку Эрдман сочинил и "Мандат", и "Веселых ребят",