"Олег Павлович Смирнов. Северная корона" - читать интересную книгу автора

Вурма, чтоб тот подговорил Луизу, чтоб она поклеп на себя возвела, чтоб
Фердинанд от нее отступился. Во как! Не упомню, чем пьеска закругляется, это
и неважно. Другой фактор важный. Я уже наметил девку из техникума, Дусю, а
Люсю - в отставку. Ну, Люся допыталась про ту Дусю и закатила скандал. Перед
самым спектаклем. Чуток меня по мордасам не отхлестала. Спасибо, занавес
подняли. Ну, все идет своим чередом. Начинается сцена: секретарь Вурм, я то
есть, заявляется к Луизе, чтоб уломать ее насчет поклепа. Выхожу на сцену
чин чином: парик, кафтан старорежимный - и пускаюсь шипеть, как учил
руководитель драмкружка. Так и так, мол, Луиза, черкните письмецо любовное
некоему старикашке. А Луиза ни в какую! Прыгает по сцене, волнуется.
Понятно, неохота напраслину на себя возводить и лишаться этого самого
Фердинанда. Ну а я шипом все за ней, за ней. Она кричит, возмущается и - бац
меня! Аж чуток парик не слетел. И еще, и еще. Я ошалел. По пьеске никогда
раньше она меня не била, а только возмущалась до крайности. А тут моя Люся
ровно ополоумела: лупит и лупит пощечинами, аж морда у меня горит. Засекаю:
в зале аплодисменты, крики: "Так его, подлеца!" А в антракте, это по-ученому
перерыв, руководитель драмкружка собрал нас и заявляет, долгогривый:
"Учитесь у Люси! Она по-новому, по-своему трактовала сцену объяснения с
Вурмом! Молодчина Люся, здорово перевоплотилась!" А Люся - в рев: "Ничего я
не перевоплощалась! Просто рожу этого обманщика, потаскуна, не могла близко
видеть. Не удержалась..." Ну, все и всплыло. Отчалил я из театра, а заодно с
завода...
"Ишь ты, артистическая натура", - с недобрым чувством подумал Сергей,
когда Пощалыгин, устраиваясь на ночлег, коснулся его своими ребрами.
Разговоры в шалаше смолкли. Слышно было, как снаружи ходил по линейке
часовой да в отдалении, в шалаше, где жили старшина Гукасян и писарь, сипел
патефон - один и тот же марш "Тоска по родине". Вероятно, число пластинок у
Гукасяна Пощалыгин преувеличил.
И опять донимали сырость, холод, еловые ветки, норовившие кольнуть в
бок побольней. И все-таки это был праздник, ибо сам старшина не торопился с
отбоем.
А завтра наступили будни.
Перекусив черным хлебом и пшенным супом, рота отправилась на занятия.
Сперва сидели под сухостойной сосной, кора которой, как в пулевых дырах -
работа дятла, и лейтенант Соколов, сбив фуражку на затылок, объяснял:
- Собираем затвор... раз, два, три! Разбираем затвор... раз, два, три!
Лейтенант действовал с ловкостью фокусника, и это впечатление
усиливалось тем, что он, немного рисуясь, произносил: "Раз, два, три!" И
казалось, что вслед за этим он должен был еще воскликнуть: "Алле, хоп!"
После изучения материальной части занимались на просеке строевой
подготовкой. Отрабатывали подход к начальнику и отход, Рубинчик норовил
поворачиваться через правое плечо и пальцы подносил к виску собранными в
щепотку, маршировали попарно и поотделенно, и старшина Гукасян сверкал
белками:
- Это строевой шаг? Ножки не слышу!
Солдаты печатали шаг. У Чибисова от старательности надувались жилы на
шее, у Рубинчика трепыхались щеки, Пощалыгин ворчал:
- На кой это хрен сдалось?
А затем вышли в поле. Почва здесь, особенно на взгорках, была посуше,
чем в лесу. И воздух был теплее, и ветер ласковый. Сергей подставлял ему