"Игорь Смирнов. Бухенвальдский набат" - читать интересную книгу автора

восклицали: "Вот это здорово! Как на фронте!"
Да... "как на фронте!" Наш поезд идет по сожженной полосе от Смоленска
на Великие Луки. Кругом пожары и пожарища. Значит, здесь стояли наши части,
их бомбила авиация. Но они ушли, а деревни горят. Горят серые бревенчатые
избы... Тут и там чернеют закопченные печи. Сиротливо и жалобно тянутся
вверх трубы. Грязные серые фигурки копошатся в пепле и головнях. Скорбные
процессии беженцев на дорогах. Под железнодорожными насыпями валяются
искореженные, переломанные в щепки вагоны, и никто не убирает трупы
изуродованных людей... Война еще только началась, а сколько уже пережили
люди!..
Но тогда мы еще не знали, сколько придется пережить. Я ехал на фронт с
мыслью: "Могут убить. Но ведь ты солдат, Смирнов. Двадцать пять лет уже
солдат! Ты себя готовил к этому. Настал черед показать, на что ты способен,
чему выучился, чему выучил других". Не знал ты тогда, Иван Смирнов, что
будешь мытариться по вонючим лагерям. Силы тогда казались неиссякаемыми,
уверенности было хоть отбавляй и злости на врага достаточно. Но можно ли
было тогда представить, что эта злость разрастается в душе такой яростью и
таким презрением?! Можно ли было представить, что человеческое существо,
измотанное голодом, побоями, унижением, способно носить в себе такое
всепожирающее чувство?! Гореть его огнем и не сгорать. Жить с ним месяцы,
годы и ждать, ждать, ждать минуты, чтоб опрокинуть его на голову врага.
Умирать, когда оно неудержимо вырывается наружу, и передавать другим!
Это чувство всегда со мной, оно натягивает в струну мои нервы. Оно
выводит меня из страшных провалов отчаяния, оно заставляет меня жить. И в
такие вот минуты, когда больное тело словно отделяется от моей души, я
говорю себе: "Ты еще не сказал своего слова в этой войне, Смирнов! Ты не
можешь так уйти из жизни! И что из того, что ты всегда прямо смотрел на
своего врага и не сгибал перед ним голову? Ты его пленник, и вечный позор
плена будет лежать на твоем имени. Только ты сам сможешь смыть этот позор.
Как? Думай, думай, Иван Смирнов! Теперь тебе легче: у тебя есть друзья..."
Да, теперь я не ощущаю одиночества, у меня есть друзья. Они определились за
те четыре дня, что я работал у Генриха Зудерланда. И я знаю, что они
надежные, им можно доверить все. Самое отрадное, что с Валентином Логуновым
мы снова вместе. Сергей Котов, оказывается, уже знаком с ним - значит, нас,
русских, друзей по несчастью, уже трое. Генрих Зудерланд бесконечно добр и
внимателен ко всем троим. И у меня сегодня, несмотря на сильные боли,
конечно, не то настроение, что было в день смерти Джона. Снова бродят в
голове смутные надежды. Нужно поправляться, немного окрепнуть. Я уже знаю,
что и в Бухенвальде можно что-то делать, чтобы помочь людям. Хорошим людям,
разумеется. Их ведь всегда больше, чем плохих. На них и земля держится. В
каких переплетах я ни бывал, всегда находились добрые, мягкосердечные люди,
готовые на самопожертвование. Среди них были взрослые и дети.
Помню, лежал я на светлой поляне в лесу, куда сбросили меня
солдаты-обозники вместе с несколькими десятками других пленных. Подо мной
нагретый солнцем мох, но я зябну, накрыться нечем, солдаты зачем-то сняли и
бросили мою шинель. Положение самое неудобное: голова ниже ног. Мысли
путаются. Я почему-то думаю: вот в офицерской столовой можно было все
получить: и хлеб, и суп, и чай, а здесь не только чаю нет, но даже холодной
воды, чтобы ополоснуть пылающий рот. И вдруг сильная боль где-то в плечах и
шее заставила меня окончательно очнуться: чьи-то сильные грубоватые руки