"Игорь Смирнов. Бухенвальдский набат" - читать интересную книгу автора

Здесь были девушки-санитарки и медсестра, тоже попавшие в плен. В
грязных порванных штанах и гимнастерках, давно немытые, как и мы, они
все-таки оставались женщинами. Что-то придумывали, изобретали, чтобы
накормить, напоить, перевязать, успокоить раненых...
На второй день около полудня стали разносить похлебку из нечищенной и
немытой картошки. Ни котелка, ни ложки у меня, конечно, не сохранилось, и я
получил свой обед в ржавой консервной банке. До этого я не ел уже три дня,
сухари, что приносил парень с котомкой, отдавал другим. Но хочется или не
хочется, а съесть что-нибудь надо, организм требует. С большим отвращением я
выпил принесенную бурду. Меня затошнило. Оказавшаяся поблизости медсестра
жалостливо на меня посмотрела и сказала:
- Подождите, товарищ подполковник, мы что-нибудь придумаем...
И через несколько минут принесла котелок с похлебкой из немолотой ржи.
Это было хлебово, конечно, несоленое, с остьями, но я ел его с наслаждением,
а медсестра - молоденькая, красивая - сидела рядом и смотрела на меня, как
мать могла бы смотреть на своего больного и голодного сына. Эту девушку
звали Шура. Она надолго задержалась около меня и все рассказывала,
рассказывала о жизни этого "госпиталя":
- ...На телегах подвозят и подвозят раненых. Да все тяжелых! А у нас ни
бинтов, ни дезинфицирующих средств-ничего. Смотрим на гноящиеся раны, а
сделать ничего не можем. Просим немцев позволить набрать мха в лесу - не
позволяют. Что же мы делаем? Снимаем бинты, тряпки с ран, стираем их,
кое-как кипятим и снова перевязываем.
Всякими "инструментами" - булавками, иголками, ножницами, шпильками -
достаем торчащие осколки. Но ведь мы не хирурги, мы не можем делать
операции, а люди-то умирают...
Ой, товарищ подполковник, что делается! Просили мы у немцев отдать нам
картошку, которую они варят для раненых. Мы бы ее очистили, помыли... Не
дают. Просим отпустить девушек в деревню, пусть с конвоиром, чтоб собрать
продуктов. Знаете, что они отвечают: "Все продукты, какие есть в деревне,
нужны для солдат доблестной немецкой армии, а русские пусть хоть все
перемрут: чем меньше нахлебников, тем лучше".
Много еще мне рассказывала Шура, и глаза ее увлажнялись слезами, а
плечи дрожали. Наконец, она не выдержала и разрыдалась.
Я был тогда потрясен не ее рассказом, а ее глубокой скорбью, силой ее
чувства.
...Несколько позднее в лагере военнопленных, в Великих Луках, я узнал о
трагической судьбе этой девушки.
В тот госпиталь-конюшню немцы привели якобы хирурга. Он начал колоть,
резать, пилить беззащитные тела, избивал раненых и медсестер. Девушки под
командой Шуры восстали против самозванца, к ним присоединились раненые.
"Врач" был убит. А потом всех участников самосуда вывели из конюшни и
расстреляли...
Да, вот так война обнажала человека, белое становилось белым, черное -
черным. Война схлестнула белое с черным. Эту схватку я видел не только на
фронте в открытом бою, она продолжалась передо мною и в той жизни, которая
шла за колючей проволокой. Разве мало наряду с настоящим человеческим
благородством я видел предательства и подлости?!
И сегодня, когда так неистовствует мое больное усталое тело, я не могу
не думать об этом.