"Александр Смольяков. Тот самый ГИТИС " - читать интересную книгу автора

установили дежурство: у кого он обедает, у кого он ужинает, кто к нему
приходит сегодня, чтобы он не был один, кто приходит завтра, чтобы он не
скучал. А потом поехали все вместе в Коктебель, чтобы он отдохнул после этих
мучений. Причем сначала я заехала в Ростов-на-Дону, где жила мать Григория
Нерсесовича. В Коктебеле нас уже ждали Бачелис с Рудницким, сняв комнаты
всем... Странные это были годы. Помощь сводилась к вот такой человеческой
заботе. А что мы могли еще сделать? Ничего.
- Но это уже, мне кажется, было очень много.
- Я не знаю, было ли это много, но это было то, что диктовало сердце и
природа. Никто же не заставлял. Бояджиев продолжал писать. В этот период,
когда он нигде не работал, была написана книга о Марецкой. Как-то он сказал:
"Я хочу вам с Неей прочитать. Как вы отнесетесь к ней". Мы, как струночки
вытянувшись, сели на диванчик рядышком, он сел на диванчик напротив и прочел
нам всю рукопись. Мы сделали какие-то маленькие замечания, но в целом это
была хорошая книжка. И вот тогда помог человек, которого часто упрекают в
том, что он в космополитические эти годы никому не помогал. Заместителем
директора ВНИИ искусствознания был Пименов Владимир Федорович. Мы дружили с
ним и с его женой. Я знаю, что он ходил в ЦК, по разным инстанциям. Он
просил всюду, чтобы Бояджиева оставили на работе. Сначала не получалось. А
потом получилось. Григорий Нерсесович вернулся сначала в Институт
искусствознания, а потом и в ГИТИС. Вышла книга о Марецкой. Вроде бы все
вернулось, кроме... здоровья сердца.
- Но курс ему не дали... Он же до этого вел курс, мастерскую...
- Да, он выпустил только два курса: тот, где учились мы с Бачелис, и
тот, где учились Зоркая, Вишневская, Богуславская. Вообще, Бояджиев - это
легенда. Легенда! Он слишком много дал людям, получил много горького и умер
раньше, чем должен был умереть.

Мы делаем перерыв в разговоре. Идем обедать. В столовой Дома творчества
Анна Георгиевна всем знакомым представляет меня как молодого преподавателя
ГИТИСа. Ей нравится, что люди удивляются: "А мы думали, это ваш студент или
аспирант..." Продолжаем разговор на аллее, и пробегающие мимо белки
отвлекают меня.

- У вас, наверное, нет представления о том, что такое комсомольская
работа?
- Ну... смутно. Комсомольцем я был года два.
- Я вернулась в ГИТИС, и как раз прошли перевыборы комитета комсомола.
Подобрался удивительный комитет комсомола. Туда входила Зоркая, я, такой
Владимир Бортко, который стал кинорежиссером, хотя окончил наш режиссерский
факультет. Ничего похожего на представления вашего поколения о комсомольской
жизни не было! Девочки ходили в платьях из подкладок маминых шуб, черных,
шелковых. Но при этом студентки имели романы с лекторами непосредственно. Вы
вот как себе представляете комитет комсомола? Сидят-заседают, да? Ну,
заседают действительно, а потом все идут к Нэе Зоркой, которая жила на
Гоголевском бульваре. С водкой. С директором. И там на кухне до утра
происходит увлекательная дискуссия о чем угодно: о театре, об искусстве...
То есть, понимаете, жизнь того времени была гораздо многограннее, чем это
представляется сейчас. Эту традицию комитета комсомола мы с Зоркой перенесли
в Институт искусствознания, где нас выбрали в партбюро... Ведь мы обе были