"Александр Смольяков. Тот самый ГИТИС " - читать интересную книгу автора

представлений. Отец привел меня к Ирине Вячеславовне, знаменитому
библиографу тех лет. Полная дама, которая всю жизнь сидела за столом
библиографа и была центром знаний, центром радости для людей. Отец сказал:
"Ирина Вячеславовна, вот девочка, которая идет сейчас сдавать экзамен по
истории театра. Чем Вы ей можете помочь?" Ирина Вячеславовна ответила: "Вот,
если будут говорить про Художественный театр, то..." А в Художественный
театр меня водили мало. Был Большой театр, Вахтанговский, Малый, а
Художественный как-то остался в стороне. "...если про Художественный,
скажешь, что это театр даже не реализма, а натурализма. Это театр, верный
жизни. Что если снимают картину в "Вишневом саде", то остается на обоях
выцветшее пятно. А есть такие театры, где вообще нет стен, нет декораций.
Это плохие театры, формалистические".
ГИТИС. Первый этаж, 1942 год, война. Холодно, голодно, страшно. Самый
разгар войны. И где-то в маленькой комнатке, которая сейчас называется
"музей", идет экзамен. Сидят Дживилегов, Игнатов, Шатилов - все, с кем я
потом буду встречаться. А пока это страшные, старые для меня, интеллигентные
лица. И я в бархатном платье с белым воротничком, с двумя косичками с
бантами. Впервые я увидела и всех своих будущих подруг. Всех их звали
театрально: Энергия Зоркая, которая стала потом зваться по-человечески -
Нея. И стала знаменитым нашим кинокритиком. Майя Туровская, Изабелла
Коварская, Сусанна Рутковская.
"Ой, папа! Папа!"
Папа держал меня за руку и вместе со мной подошел к экзаменационной
комиссии. Что меня спросили, я не знаю. Но я твердо ответила, что если где
снимают картины и остается след, то это натурализм. Это хорошо. А есть
театры, где и стен-то нету, это плохо. Потрясенная комиссия несколько минут
на меня смотрела, потом Дживелегов вспомнил разговор с папой. Он был великий
жизнелюбец, гурман, эстет и любил красивых девушек. Но о красоте говорить
было нечего. И все-таки он, осмотрев меня со всех сторон, сказал: "Ну что ж,
за такие ножки можем взять". С этими ножками я и прошла по ГИТИСу. Пока я
все это произносила, отделилась дама, которая беседовала с молодежью. В
длинном лиловом платье, с роскошным черепаховым гребнем, с длинными бусами.
Подплыла ко мне и сказала: "Девочка, ты актриса. Ты же актриса". Я вспомнила
маму, которая кричала: "Куда берут моего ребенка?" Папа сказал: "Она будет
не актрисой".
И вдруг слышу такое: "Ты же актриса. Ты, наверное, сама этого не
знаешь. Я возьму тебя к себе. Без экзаменов". Я даже не понимала, что она
говорит. Но мне стало интересно. "А что я буду играть?" Она посмотрела на
меня и сказала: "Комических старух". А мне 16 лет, я в белом воротничке с
косами. Я испугалась и выпалила: "А вы-то кто?" - "Я Книппер-Чехова".
Моих знаний хватило, чтобы сказать: "Отойдите от меня обе - и Книппер,
и Чехова".
Я поступила в ГИТИС. Это были совершенно незабываемые дни. Я даже не
знаю, как это описать. Как часто, например, Виктор Сергеевич Розов и многие,
кто был на войне, говорят, что они были счастливы. Мне всегда странно
слышать, когда Розов говорит: "Мои самые счастливые дни - война". - "Как же
это понимать? - спрашиваю". - "А понимать так: когда ты весь отдан делу.
Когда ты весь ответственен. Когда нет такого понятия - выбор. Нечего уже
выбирать. Ты идешь по дороге, которая тебе задана, по дороге, нужной людям.
Это и дает чувство покоя и счастья".