"Александр Смольяков. Тот самый ГИТИС " - читать интересную книгу автора

Это же странное чувство было у нас в военные годы, когда мы учились то
в университете, в каких-то подвалах, ездили по Москве. Как мы были одеты!
Это нечто! Какие-то обноски, обмотанные газетой ноги, какие-то страшные
шарфы и телогрейки. Это страшно рассказать, мы вечно мерзли. Отмерзшие
руки... А батареи источали ледяной холод... Я сейчас всегда вспоминаю эти
батареи, и мне странно, что они горячие. Я до сих пор не могу поверить в их
тепло. Самое средоточие мороза - это батареи. Но мы с таким восторгом
слушали лекции! Я не знаю, были ли так велики наши педагоги на самом деле,
но, наверное, они были прекрасны. Но прекрасны были и мы. В своей жажде
знаний, в ощущении того, что мы живем. Что где-то сейчас умирают, гибнут
наши молодые люди, а мы живем и прикасаемся к чему-то совершенно
прекрасному. Мы сидели, затаив дыхание. Входил Радциг, который читал нам
античную литературу, старый профессор, глубочайший знаток. Я до сих пор,
когда беру в руки книги Эсхила, Софокла, вспоминаю холод этих книг и...
слышу голос Радцига. Я не знала раньше, кто такие Агамемнон и Электра. Их
имена как песни. Радциг входил и уже от двери говорил: "Деянира умерла!"
Боже, мы так страдали! Она была нам как родная.
Приходил Мокульский Стефан Стефанович, который вскоре стал нашим
директором. Его голова вмещала все науки. Он говорил о Корнеле, Расине. Мы
совершенно сходили с ума. Мы просто бесились. Мы переводили ни с того ни с
сего на русский язык французские пьесы, не зная языка. Мы учили французский
для того, чтобы перевести трагедию "Никомед". Мы говорили друг другу
какие-то фразы из Мюссе. С нами была какая-то лихорадка учения. В
сегодняшнем ГИТИСе мне не хватает в глазах студентов вот этого восторга. Мы
все время спорим, думаем, какой должна быть лекция. Что вообще должно
происходить на лекции в ГИТИСе? С моей точки зрения, она должна быть
огненной. Она должна быть восторженной, артистичной. Педагог в одном лице
должен быть актером, оратором, декламатором - кем угодно! Плюс знания.
Существует другая точка зрения, что входит ученый, который дает знания, а не
орнамент. В ГИТИСе мне удалось узнать не только факты - факты я могла бы
узнать и из книг. Но я еще узнала ауру фактов, узнала восторг, узнала
личностное отношение к ним. Узнала, что если была семья у Мокульского, то в
эту семью входил еще и Корнель. Это был его двоюродный брат. А Расин был его
папой. Потому что с таким волнением, любовью, заботой он о них говорил! И
мне они родные. Корнель... Разве для меня это просто какой-то Корнель? Боже
мой! Это же Корнель! Я его вижу, ощущаю, чувствую.
Владимир Александрович Филиппов, который читал спецкурс об Островском.
На меня произвело, может быть, самое сильное впечатление, как он говорил об
Островском, как он показывал, как он играл. Он показывал нам Садовских,
великих актеров Малого театра, великих старух. Говорил о сочном слове
Островского, учил понимать, что слово Островского - это уже пьеса. В конце
концов, Островский стал моим любимейшим писателем, и я решила посвятить ему
жизнь. Вот так мы учились. Радостно, жадно. Все были
отличницами-переотличницами. Получали Сталинские стипендии, стипендии
Станиславского. О нас писали в стенгазетах. Во главе нашего кружка встала
Нея Зоркая - лидер по натуре, по призванию, вождь. Какая-то Жанна д'Арк. Она
всегда должна была куда-то идти, и за ней шли мы. То издавали какую-то
стенгазету, то вступали в партию. То она говорила: "Надо быть отличниками",
то она говорила: "Неприлично быть отличниками". И мы за ней все шли.
Красавица, необыкновенный талант, молдавско-русское лицо с такими мягкими и