"Виктор Смирнов. Заулки (Повесть)" - читать интересную книгу автора

нагнувшись и задрав юбку. Под юбкой, естественно, никакого белья, откуда оно
в деревне в теплое-то время? Колхозники, конечно, такую критику
приветствовали гоготом. и хлопками.
Нет, и об этом говорить не следует. И почему это студента, когда он
начинает вспоминать о родных местах, преследуют какие-то дикие, нелепые,
отнюдь не предназначенные для упоминания в докладах и отчетах случаи?
Односельчане на выходки горазды, не хотят жить по писаному, не сообразуют
свою жизнь с высокими требованиями эпохи. И его, Димку, в такую важнейшую
минуту подводят, сбивают на посмешку.
Ну что, что их толкает на проделки? Где они нашли повод? Считай, в
каждой третьей или четвертой хате хозяин где-то в северных краях отсиживает
срок. "Заключил с прокурором договор на лесоповал": опять-таки зубоскальство
деревенское. У кого на три года договор, у кого на пять. Тут, прикинули на
селе, расчет простой, все зависит, сколько кило зерна с поля нес. За три
кило - три годочка, за пять - пять. Ну, а больше-то и не унесешь, видно
будет каждому встречному. Тащат-то больше в карманах или в мотне - это
мужики, а бабы, само собой, в подолах. Правда, бабы реже несут, боятся. А
мужики, те, что живы вернулись, отчаянные, всего навидавшиеся. Насыплют в
шаровары или в галифе пшеницы и чешут с поля или с тока домой, их не то что
уполномоченным, их танком не испугаешь. Дома ребятня, не накормишь - какой
ты глава семьи? Бывает, и нарываются на засаду, не успевают карманы
вывернуть где-нибудь под чужой вишней. А в засаде, кроме районных товарищей,
сосед-доброжелатель. От этого не отвертишься, у этого зуб давно - может, еще
с коллективизации или даже с раздела земли. Село давно во взаимном недоверии
и смуте, как будто кому-то хочется, чтобы народ враждовал, меж собой. Такая
рознь ой как мешает людям жить, как тянет поскорее раствориться в городе, в
человеческом муравейнике.
В общем, получается, что из села на лесоповал отбыли кормильцы,
хозяева, добытчики, без которых и в семье пусто, и колхозу туго. Тут надо
бы, чтобы руководящий товарищ какой-нибудь простые счеты или логарифмическую
линейку в руки взял и прикинул: может, выгоднее этим мужичкам лишний центнер
хлебца добавить к трудодням, да еще картошечки, сенца? Это же сторицей
вернется, простая арифметика. И к чему приучать людей воровать, кто и когда
отучать будет? Но бессовестные бюрократы на местах, которые нарушают
объективные законы и не дают правде дойти до самого верха, которые жмут без
расчета, арифметики этой не признают. А без правды, без честности лучшего
будущего не построишь. Выгорит трудовая мораль, и на сердце пустота ляжет.
Бьем по будущему.
Он поймет, конечно, поймет, даже если Димка и не найдет всех нужных
слов, даже если расстроит ненароком. Постоит у окна молча, спиной к
студенту, одолевая горечь услышанного, весь в голубоватом, пахучем,
прекрасном облаке трубочного дыма. Потом повернется на тонких подошвах
мягких своих невысоких сапог. Лицо его будет суровым, складочки на
переносице станут еще жестче. Господи, да скажи он - в огонь и в пламя, в
бездну с высоты утеса, с корабельного борта в минуту шторма, под пулеметный
огонь, куда угодно, - Димка готов! Не размышляя, стоит только приказать.
Даже не приказать, а намекнуть лишь. Одними глазами.
Но зачем ему эти жертвы? Он скажет просто и кратко: "Спасибо, студент.
Спасибо за честность, искренность, патриотизм. Не волнуйся, разберемся.
Наведем порядок. Иди, учись". И все. И, может быть, подойдя поближе, пожмет