"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

- Пашка-нарядчик тебе же говорил - пошуровали в каптерке. По новой
разбой пришили. Штука серьезная.
- Не спорю - серьезная. Да ведь Паша говорил еще, что ты бежал из
побега обратно и сам сдался вохровцам. За добровольную сдачу - скидка, а не
добавка срока.
- Смотря почему бежал обратно. У нас ведь побег был особенный.
- В чем особенность?
- Бежали мы трое. Васька Карзубый, Сенька Хитрован и я.
- Групповой побег. Отягчает дело, что трое, а не один. Но большой
особенности пока не вижу.
- Да ведь бежали не просто, а с коровой.
Я уже что-то слыхал о таких побегах, но как-то не сработало нечеткое
знание, и я глупо спросил:
- А где достали корову? Из нашего совхоза увели?
Трофим даже засмеялся, настолько диким показалось ему мое непонимание.
- В совхоз не пробирались. Одного из троих положили в коровы. Чтоб
съесть, когда голодуха одолеет невтерпеж. В тундре, сам знаешь,
продовольственных складов не оборудовано.
Я долго смотрел на Трофима. Он выглядел совершенно спокойным.
- Кого же определили в корову?
- Задумка на уход была Васькина. Сговорились с ним, что в корову
возьмем Сеньку Хитрована.
Я помолчал, переваривая сообщение.
- Сговорились заранее съесть человека... И ты мог бы съесть своего
товарища?
Он выразительно пожал плечами.
- Так ведь не сразу, а когда голодуха прижмет. Или всем подыхать, или
ему одному, а двоим спастись. Простой расклад - один выручает двоих.
- Очень простой, правда. Голодуха в жизни бывает у каждого... А ты
все-таки когда-нибудь ел людей?
Он ответил не сразу:
- Чтобы сам убивал на еду - нет. А по-всему - ел. Да и не я один. Было
такое - всякую дрянь ели. И кошек, и крыс... Человечиной даже торговали на
базарах.
- Расскажи о себе подробней.
Дальше я поведу рассказ своими словами. Так мне удобней, Трофим
отвлекался в стороны, путался в своей блатной "фене". Он начал с голода
1921-22 годов - страшного соединения засухи с последствиями свирепой
гражданской войны. Я тоже пережил на юге ту ужасную зиму и еще более
жестокую весну. И хоть отчим и мать получали скудные продуктовые пайки и мы
кое-как перебедовали до нового урожая, в моих детских глазах навеки застыли
картины падающих и умирающих на улице прохожих, а детские уши сохранили
разговоры взрослых о том, что по соседству, то там, то здесь, обнаруживали
людоедство - пожирали недавно умерших, убивали на пищу вконец обессиленных.
И второй, не менее страшный, искусственно порожденный преступной
правительственной политикой голод 1932-33 годов я видел на Украине уже
взрослыми глазами. Миллионы людей тогда погибли, я был бессильным очевидцем
картин, которые нельзя принять, нельзя забыть, нельзя простить: в моем
родном городе десятки иностранных судов загружали пшеницей на экспорт, а
рядом с городом, на железнодорожных станциях, я сам видел это, грудные