"Андрей Соболь. Рассказ о голубом покое " - читать интересную книгу автора

и высокой грудью не реяла уже подозрительная тень подозрительной княгини, и
на двух холмах, прикрытых шёлковыми складками блузки, воцарились спокойствие
и безбурность.
Выскочил из подъезда фоксик "Mon coeur", завилял бесхвостым задом,
зазвенели вблизи дутые браслеты румынской княгини.
- "Всё в порядке",- удовлетворённо отметил себе в бороду Лауридс Рист
и, весело насвистывая, повёл свою обычную возню с мольбертом - ловкую
установку так, чтоб с краю, слева, был виден шезлонг Берты Таубе, невидимо
для других, но чётко для него,- весь шезлонг, это безобразная в сущности
мебельная разновидность, уродующая любую женскую фигуру, но только не её,
это премилое, собственно говоря, сооружение и остроумное, словно нарочито
созданное для того, чтобы могли жадные глаза жадно охватывать каждую линию
любимого тела, каждую черту и каждый поворот любимой головы, этой
изумительной головы небожительницы, каким-то чудом явившейся сюда из
протестантско-сонной заводи пресного, будь он проклят, Марбурга.
Но фрау Берта не шла, но не прошло и четверти часа, как сирокко смёл
все шезлонги и все людские чаяния; розовый миндаль, сбоку от входной двери,
затрепетал, переламываясь во всех суставах, беспощадно пригибаемый к земле,-
розовые надежды Лауридса Риста унеслись сухими поблёкшими листьями и угрюмо
и сухо прошелестели по мраморным плитам террасы.
К завтраку табльдот на три четверти пустовал. Тугие салфетки тщетно
взывали раскрытыми накрахмаленными раструбами, мёртвый блеск пустых тарелок
твердил о никчёмности жизни, Микеле лунатиком бродил между сиротливыми
столиками, фрейлейн Альма Брунн и фрейлейн Бетти Килленберг на сей раз
вторично не подзывали Микеле и не брали вторичных порций - эти высеченные,
ненасытные Валькирии по части макарон, ризотто и pane dоlсе. И madame Бадан
исподтишка не лорнировала Лауридса Риста, этого северного, по правде говоря,
невежливого, нечуткого, но эффектного варвара, чьи размеры так
волнующе-приятны одинокому женскому взору после щупленького, оставленного на
время в Париже, Аристида Бадана.
Столик супругов Таубе мрачно зиял пустотой, не трепетали на белоснежной
скатерти и не жили своей - особенной, молчаливой, но многоговорящей - жизнью
длинные, в концах суженные пальцы фрау Берты, эти пальцы амазонки и
одновременно запуганной белокурой девочки-женщины,- мрачно докуривал Лауридс
Рист вторую трубку, синеватый дымок расчёсывал огненно-рыжие пряди бороды и
сплетался с коротким ворчанием из-под насупленных усов: "О, чёрт! О,
дьявол!".
Под напором ветра урчали двери, хроменький Екбом в глухом одиночестве
скатывал хлебные шарики, и лучистые глаза, грустные, как лунное отражение в
заброшенном водоёме, бродили по тарелке с макаронами и сквозь сплетенье
длинных мучных червяков, извивающихся, точно в крови, в помидорном соусе,
видели комнату № 8 и туфельки Сельмы Екбом - туфельки, что выстукивали
полчаса тому назад в непонятном лучистым глазам исступлении: "Иди, иди,
оставь меня одну, не хочу я есть, не хочу я жить, ничего не хочу..."
А в четвёртом часу по "Конкордии", по лестницам её, по мезонинчикам, по
коридорам разнеслась зловещая весть, что княгиня Стехениз-Мавропомеску
складывает вещи, и что американки - сёстры-близнецы, Сильвия и Лора Гресвик,
потребовали счёт.
Пипо Розетти пушинкой влетел на второй этаж и пять минут спустя грузным
мешком скатился вниз: красные уши Пипо торчали как кончики мешка,