"Анатолий Пантелеевич Соболев. Награде не подлежит" - читать интересную книгу автора

прислонись к нам, мы тебе подмогнем всем миром. В одиночку-то - последнее
дело. Без людей беда, хушь в бою, хушь в жизни.
Костя молчал.
- Ну как хушь. Не хушь говорить - молчи. Только тоску с сердца скинь.
Пропадешь. Кручина задавит.

В палате всегда тревожно смолкали, когда начинался врачебный обход.
Свита врачей и медсестер в белых халатах и шапочках сопровождала главврача.
Руфа входила, как глыба весеннего льда, угласта и велика, шириною своей
заполняя весь проем двери. Мощь телес ее выпирала из белоснежного, только
что отутюженного халата. Под столбообразными ногами, казалось, прогибался
пол. На верхней губе чернели усики. Большие навыкате глаза будто всасывали в
себя палату целиком, и все ранбольные были перед ней, как на ладошке,
обнаженные и беззащитные. Она все видела, все знала, сквозь землю на аршин
смотрела. От нее за версту разило табачищем. Папиросу из зубов она выпускала
только на ночь. В природе явно произошла непоправимая ошибка. Руфа
задумывалась мужиком, но по родительскому недосмотру пришла на свет
женщиной. Ей бы грузчиком работать или молотобойцем, а она была хирургом. Ее
боялись, как огня, и врачи, и медсестры, и подсобный персонал, а раненые
любили и звали ее слонихой. Но слонихой редко, по обиде. А так - Руфа. Она
скажет - отрежет. Скажет: через месяц будешь ходить - значит, будешь.
Скажет: рука-нога останется цела - значит, останется.
На этот раз впереди нее легким колобком вкатился в палату маленький
кругленький и розовый человечек в очках с золотой оправой. Он был на две
головы ниже Руфы.
Все поняли, что это и есть светило из Москвы, знаменитый академик,
которого давно ждали в госпитале.
Дольше всего он провел возле Корсета, тщательно выслушивая и осматривая
его. Связист был без движения, на худом смертно-белом, будто гипсовом лице
чернела яма открытого рта. Лежал он всегда тихо, стонал только во сне.
Из-под гипса сочилась гнойно-кровавая жижа. "Не жилец", - сказал однажды
Лукич и вздохнул. Сычугин окрестил связиста "Корсетом". Так и звали его все,
как-то сразу позабыв его имя и фамилию.
Наконец настал черед и Кости.
- Ну-с, морячок-сибирячок, - сказало светило. - Покажемся. - И сам
отвернул одеяло. Обдало запахом мочи, нечистого мокрого белья. По тому, как
он сам взялся за одеяло, Костя понял: академик все знает о нем. Костя
невольным жестом потянул одеяло на себя.
- Ну-ну, Реутов, - прокуренным голосом пробасила Руфа.
Трясущимися руками Костя развязывал тесемки кальсон на поясе и никак не
мог с ними сладить. Академик неожиданно сильным рывком стянул с него
кальсоны до самых колен, обнажив тело с багрово-синими подтеками - следами
кессонки. Долго и внимательно осматривал и ощупывал Костин пах.
- Чувствуешь? - нажимал он пальцем. - А так? Больно - нет? А так?
Совсем не чувствуешь?
Он колол иголкой, но Костя не слышал уколов. Руфа что-то говорила
академику по-латыни, он кивал розовой круглой головой. А Костя стыдился
своей наготы, запаха и молодых женщин в белых халатах, молча толпившихся у
его постели.
- Позывов по утрам не бывает? - вдруг услышал Костя тихий шепот