"Анатолий Пантелеевич Соболев. Награде не подлежит" - читать интересную книгу автора

кочегара. "Что же они не пожалеют его? Разве так можно!"
После перевязки кочегару делали укол морфия, привозили в палату.
Мычащая от боли мумия уходила в тяжелый сон, стонала, материлась, хрипела и
страшно зияла черным провалом рта среди белоснежных свежих бинтов. Палата
тоже облегченно затихала. Лукич вздыхал:
- Это ж какие муки терпит человек!
- Исус терпел и нам велел, - не то в насмешку, не то всерьез говорил
штрафник.
- Иди ты со своим Исусом! - взрывался Сычугин. - Исусу таких мук и не
снилось.
- По мукам-то мы все - святые, - говорил Лукич.
- Святые! - зло усмехался штрафник. - Кто - святой, а я так - грешный,
и вариться мне в котле со смолой на том свете.
- Тебе еще только вариться, а он уже сварился, - кивал на кочегара
Лукич.
По ночам кочегар опять кричал, просил морфию, матерился, плакал.
Забинтованная голова его, будто белый шар одуванчика на тонкой шее,
бессильно перекатывалась по подушке.
- Ну пожалей, силов нету никаких. Помираю, - слезно молил он.
- Нет, миленький, нельзя. Еще хуже будет. Потерпи.
- "Потерпи", - хрипел кочегар. - Нету у меня силов терпеть. Нету-у!
- Кровопийка! - взрывался Сычугин. - Тебе бы так! Уколи ты его!
Но сестра была неумолима.
"Ну что она не уколет его? - думал Костя, страдая за кочегара. - Какое
сердце надо иметь!"
А потом видел, как плакала сестра, тихо, чтобы никто не заметил.
Вытирала слезы со щек и все гладила и гладила обваренную забинтованную руку
кочегара и что-то говорила слабым голосом, будто напевала колыбельную.
Синий свет ночной лампочки, мертвенно-бледное лицо сестры, черные
запавшие глазницы, скорбно поджатые губы - все казалось нереальным, каким-то
кошмарным сном, и Костя хотел пробудиться, бежать куда-то подальше от всех
этих мук и страданий, и как молитву повторял: "Мне легче, мне все же легче!"
Кончался уже март - вьюжный, холодный. И хотя на сопках лежали еще не
тронутые солнцем снега и сосульки боялись спустить ноги с крыш, все же и
здесь, на Крайнем Севере, дни стали светлее и дольше, и вот-вот очнется
земля от студеной дремы, ударит оттепель, присядут, покроются ноздреватым
настом сугробы, и засинеют дали.
Лукич подсказал Косте соорудить из железной воронки и солдатской фляжки
приспособление и подвесить себе на пояс. Кальсоны теперь были сухие. И Костя
поверил, что вернется к нормальной жизни. Он уже начал понемногу ходить. С
костылями. И хотя волочил еще за собой непослушные ноги, но все же двигался,
и был рад этому несказанно. "Теперь - все, - ободрял его Лукич. - Молодость,
она возьмет свое".
Костя любил, пристроившись на подоконнике, рассматривать разрушенный и
сожженный Мурманск. За развалинами виднелся залив, порт, корабельные мачты.
Предчувствуя наступающее тепло, все повеселели, в палате начались
весенние разговоры.
- Была у меня до войны сударушка, - сказал как-то Сычугин,
примостившись рядом с Костей на подоконнике. - Настей звали. Мы с ней в
одном бараке жили, на самой окраине города. Вхожу раз, а она пол моет. Подол