"Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ, том 1, часть 2" - читать интересную книгу автора

вокруг великого вопроса: "За что?!") - а все-то вместе эти околичности
неминуемо и складываются в арест.
Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! - ведь это одно
стоит книги. Там могут быть чувства, которые мы и не заподозрим. Когда
арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста
рылись в ее постели, в ее комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего
нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись ее интимного дневника,
которого она даже и матери не могла бы показать - и это чтение ее строк
враждебными чужими парнями поразило ее сильней, чем вся Лубянка с ее
решетками и подвалами. - И у многих эти личные чувства и привязанности,
поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических
мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабее
насильника.
Редкие умницы и смельчаки соображают мгновенно. Директор геологического
института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948
году, забаррикадировался и два часа жег бумаги.
Иногда главное чувство арестованного - облегчение и даже... РАДОСТЬ, но
бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких,
как ты, а за тобой все что-то не идут, все что-то медлят - ведь это
изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души.
Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз,
отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помошниками,
изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937
г), а его все не брали, все не брали. Он мог принять удар только лбом -
принял его и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. -
Священник отец Ираклий в 1934 году поехал в Алма-Ату навестить ссыльных
верующих, а тем временем на его московскую квартиру трижды приходили его
арестовывать. Когда он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и
не допустили его домой, восемь лет перепрятывали с квартиры на квартиру. От
этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в 1942-м
все-таки арестовали - он радостно пел Богу хвалу.
В этой главе мы все говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за
что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время
оставался подлинно политическим. Вера Рыбакова,
студентка-социал-демократка, на воле мечтала о суздальском изоляторе:
только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их
уже не оставалось) и там выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина
Олицкая в 1924 году даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму:
ведь ее прошли лучшие люди России, а она еще молода и еще ничего для России
не сделала. Но и воля уже изгоняла ее из себя. Так обе они шли в тюрьму - с
гордостью и радостью.
"Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?" - бранят теперь
страдавших те, кто остался благополучен.
Да, начинаться ему было отсюда, от самого ареста.
Не началось.

И вот - вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот короткий
неповторимый момент, когда вас - неявно, по трусливому уговору, или
совершенно явно, с обнаженными пистолетами - ведут сквозь толпу между
сотнями таких же невиновных и обреченных. И рот ваш не заткнут. И вам можно