"Геннадий Солодников. Пристань в сосновом бору" - читать интересную книгу автора

голубизну и кое-где неприкрыто посерел.
Минутная вспышка братского расположения к Сармите у Русина поостыла, и
он уже ругал себя за то, что так неосмотрительно сманил ее с собой. Ведь он
разговаривает с ней всего-навсего второй раз, и кто знает, как она поведет
себя. Не дай бог начнет восхищаться вслух, охать и ахать над "красотами
природы", а то еще полезет с дурацкими расспросами... Но поскольку для
такого наплыва мелочной неприязни все-таки не было ни основания, ни повода,
Николай тушил ее, не давал разыграться. Он сдержал желание перейти на
размашистый бег, стал часто оглядываться назад, на Сармите, ободряюще
покрикивал, стараясь придать лицу участливое выражение.
Они сидели внутри "замка" на железобетонных балках, на самом
солнцепеке. Русин скинул куртку, тонкий свитер, высоко закатал рукава
рубашки, расстегнув ее на груди. Глядя на него, Сармите тоже положила под
себя шерстяной жакет, рядом - шапочку крупной вязки. Неуловимым движением
что-то выдернула из пучка волос, собранных на затылке, тряхнула головой, и
волосы рассыпались до самых плеч светлыми волнистыми струями.
Он был благодарен ей за эту несуетность и молчаливость и, когда раскрыл
этюдник, взялся не за тюбики и кисти, а раскрыл шероховатый блокнот для
работы карандашом.
Набрасывая профиль Сармите, Русин старался подолгу не останавливать на
ней взгляд, чтоб не спугнуть ее, не выводить из задумчивости, - посматривал
бегло, украдкой. Но она все-таки почувствовала внимание к себе, в уголках ее
губ что-то дрогнуло, пальцы шевельнулись, одернули понизу кромку кофточки, и
Русин отвернулся, сосредоточенно уставившись перед собой. Теперь он сам
ощущал на себе несмелые взгляды девушки, теперь уж она заинтересованно и
робко изучала его. Русин забеспокоился, ему стало неловко, желание
понравиться девушке непроизвольно шевельнулось в нем.
В выгородке среди стен, в густом окружении сосен было так тихо, что
Русин понял, отложив блокнот: не только его взгляды, но и шорох карандаша
заставил Сармите насторожиться, скосить на него глаза. Он решил, что глупо
сидеть истуканом, согнулся над этюдником, застучал тюбиками, пристроил в
зажимы на внутренней стороне крышки небольшой лист картона. Он оглядывал
пространство вокруг и слышал, как шепотно шушукается, оседая, размягченный
снег. А потом уже громче, отчетливее: "Жу-ух! Жу-ух!" Это сползали и падали
подтаявшие кромки пышных шапок-наметов, украсивших перекрытия наддверными
проемами и гребни на выступах стен. "Ка-а-ар! Ка-а-ар!" - низко пролетела
ворона, и крик ее, казалось, не растворился в воздухе, не рассеялся, а
плотным сгустком уплыл вслед за нею. И даже медленный мах ее крыл ощутимо
хлестанул по ушам: "Свись! Свись!"
Небо вкруг солнца чуть приметно сверкало, льдисто-голубое и глубокое. А
напротив, над верхушками леса, небосклон широко растекся, густо-синий и
плотный. Соки в соснах, видно, пошли по-весеннему ходко, в пазухах коры,
возле молоденьких веточек, желто заиграли янтарные слезки. Терпко пахло
хвоей и смолой, наносило талым снегом, от нагретых бетонных глыб отдавало
золой, словно из остывающей печи с распахнутым просторным челом. В
противоположном конце здания с верхних балок, с оконных карнизов срывались
капли: "Тильк! Тильк! Тильк!" Мгновенно вспыхивали в солнечных лучах и
исчезали - сверк, сверк...
Русин бросал на картон осторожный мазки, быстрые - в одно касание с
оттяжкой, и горькая неудовлетворенность стремительно поднималась в нем, как