"Геннадий Солодников. Пристань в сосновом бору" - читать интересную книгу автора

пена на закипающем молоке. Привычное, опостылевшее уже бессилие, не раз
доводившее его до исступления, до нервной дрожи в руках, снова давало о себе
знать. Бессилие, родившееся из тоски по невозможному, несбыточному. Может, и
вправду он поставил перед собой невыполнимую задачу, сам обрек себя на
бессилие и нестерпимую муку от него? Передать полет капли... Точнее,
изобразить сочащуюся сосульку в тот самый миг, когда она настолько набухла,
так затяжелела влагой, что вот-вот разродится очередной каплей. И ощущение
этой тишины со сгустившимся плотным звуком...
Проклятая неудовлетворенность!
Это она частенько вынуждала Николая Русина отшвыривать кисти и подолгу
не брать в руки палитру. И даже когда он писал много и продолжительно,
постоянные сомнения отравляли его жизнь, мешали завершить интересно
задуманную и начатую работу.
В художественном училище он был одним из лучших учеников, но его самого
это нисколько не трогало - ну, может быть, только чуть-чуть, в самом
начале... Он слишком быстро все схватывал, перенимал - умел выполнять
учебные работы чисто и правильно, "по науке". И эта правильность выпирала,
била в глаза - видно было, как сделано. Он чувствовал, что ему не хватает
раскованности, полета фантазии. Видел он остро, горячо отзывался на все,
переживал в душе, но с предельной полнотой выразить свои чувства ему
по-настоящему не удавалось.
Возможно, в основном из-за этого, вызвав недоумение у сокурсников, он
отошел от чисто творческой работы, от живописи и устроился в оформительскую
мастерскую. Правда, не сразу. Пришлось поработать в художественном фонде...
Очень недолго. Он ушел оттуда, выполнив первое и единственное задание -
сделал двадцать копий одного портрета, окончательно обалдел и разочаровался.
Ребята, творчески слабее его, во всяком случае с меньшим умением,
продолжали колготиться в среде признанных художников, беззастенчиво волокли
свои несовершенные работы на коллективные выставки, на всех мероприятиях в
Доме художника постоянно крутились на глазах, на виду - спали и видели себя
членами творческого Союза. Сначала он раздражался, воевал с ними, потом
понял всю нелепость своей позиции - сам-то он кто? - и стал тихо над ними
посмеиваться. Ему претила эта суетность шустрых молодых гениев, больше
надеющихся на нужные знакомства, свои сильные локти и плечи, нежели на
способности.
Нет, он не бросил серьезную работу. Стремясь побольше узнать, за многое
брался: выполнял рисунки для газеты, сделал обложки нескольких книжек в
издательстве, помогал товарищу оформлять спектакли в театре юного зрителя. И
постоянно писал дома. Трудно, со срывами, с отчаянием, но писал. Он
мучительно искал себя, помогал себе вызреть. Впадал в уныние, внутренне
буйствовал, потом отходил понемногу и снова верил: придет время, не пропадут
зря его нынешние, вроде бы никчемные труды; прорвется в нем сковывающая
плотина, и он познает наконец чувство вдохновенного полета.

* * *

Если б у Русина позднее спросить, о чем они говорили с Сармите средь
недостроенных стен, он бы не смог ответить. Такой уж беспредметный был
разговор, необязательный - можно сказать, ни о чем. Но то, что она сидела и
после шла рядом и не мешала ему думать, была как бы бессловесным