"Владимир Алексеевич Солоухин. Каравай заварного хлеба (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

краями засыпало мелким, как сахарная пудра, поземным снежком.
Назад страшно и оглянуться - такая низкая и тяжелая чернота зимнего
неба нависла над всей землей. Впереди, куда вела дорога, было немного
посветлее, потому что и за плотными тучами все еще брезжили последние
отблески безрадостного декабрьского дня.
По жесткому шоссе идти было легче, чем по этой дороге: снег
проминался под ногой, отъезжал назад, шаг мельчился, сил тратилось гораздо
больше.
Меня догнал человек - высокий усатый мужик, одетый поверх пальто в
брезентовый плащ и закутанный башлыком. Этого небось не продувает.
Случайный попутчик шагал быстро, и я старался тянуться за ним, хотя и
знал, что для моей "марафонской" дистанции такой темп не годится, что я
обессилею раньше, чем доберусь до села.
Ему-то что! Он идет лишь до Бабаева. Скоро он будет дома, а мне идти
еще двадцать километров.
Дома самовар поставит ему жена, чайку горяченького. Или, может,
достанет из печки щей. Они, конечно, постные, остыли, чуть тепленькие. Но
все равно, если взять ломоть хлеба потолще...
Я почувствовал, что желудок мой совершенно пуст и, для того чтобы
дойти до дому, я обязательно должен что-нибудь съесть, хотя бы жесткую
хлебную корку со стаканом воды. Некоторое время я шел, вспоминая, как
однажды, еще до войны, съел с морсом целую буханку хлеба. А то еще,
помнится, я варил себе обеды, когда жил не в общежитии, а на частной
квартире. Это тоже было до войны. Я шел на базар и покупал на рубль
жирной-прежирной свинины. Она стоила десять рублей килограмм. Значит, на
рубль доставался мне стограммовый кусок. Эту свинину, изрезав на
одинаковые кубики, я варил с вермишелью. Белые кубики плавали сверху, и,
когда с ложкой вермишели попадал в рот кубик, во рту делалось
вкусно-вкусно... Продавали до войны и сухой клюквенный кисель. Разведешь
розовый порошок в стакане кипятку...
Тут у меня в голове гвоздем засела мысль: надо будет у этого мужика,
когда он дойдет до своего дома, попросить кусок хлеба, - может, даст. Если
есть дом, значит, есть и хлеб в доме. Все же не голодовка теперь. Но вот
ведь какая досадная психология! Когда ты сыт и у тебя все есть, ничего не
стоит спросить у других людей и хлеба, и еще чего-нибудь. Но когда на этот
кусок вся надежда...
Значит, что же, вроде милостыни получится? "Подайте Христа ради!"
Так, что ли? Вовсе не милостыня. Вместе идем. Почему не спросить?
Однако я-то знал, что мой язык ни за что не повернется, чтобы и
вправду в виде милостыни попросить кусок хлеба. А может, попроситься
ночевать? До его деревни километра три да там двадцать. Не дойдешь. А если
ночевать пустит, то небось и поесть даст. Факт! Вот жаль, я
неразговорчивый человек. Другой на моем месте теперь казался бы ему лучшим
другом. Бывают такие говоруны. Теперь он сам бы уговаривал меня зайти к
нему переночевать или просто чайку попить. Или, может быть, щей... Они
хоть и остыли теперь, чуть тепленькие...
- Война, брат, переживать надо! - говорил между тем спутник, не
сбавляя ходу.
Наверное, мой вид, мое демисезонное пальтишко, моя усталость, -
наверное, все это возбудило сочувствие, иначе с чего бы это он меня взялся