"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

мать живой человек. Я вот к Ворошилову пойду. Он разберется, кто прав, и
скажет: возьми, Паша, себе домик, как ты есть человек трудящийся...
- Да ведь Ворошилов давно умер!
- Он посмотрит и скажет, как это так, чтоб живой человек остался без
помещения. Это не полагается.
- Я говорю, умер давно.
- А если зима, мороз да метель, куда же деваться живому человеку. А я
говорю, у вас домик в саду, отдали бы его мне.
- Пожалуй, возьми, да жить-то в нем невозможно.
- Я бы там и жила. Уйду в магазин, на дом замочек повешу. Поставлю
коечку.
- Жить-то в нем нельзя. Он продувной, без фундамента, без чердака.
Только для лета годится.
- Попросила бы Юру Патрикеева, он бы мне печечку там поставил.
- Это все равно что на улице печку топить.
- На окошечко занавесочку бы повесила. Вот ей-богу.
Дом, в котором жила теперь Паша у своих родственников, тоже был не
дворец. Надо сказать, что дома в нашем селе исправные, крепкие. Вовремя
кроются, вовремя красятся, суриком или в зеленую краску. Наличники покрашены
особо, палисадники особо. Один только дом Ивана Митрича и тети Агаши
выглядит завалюхой. Осел на один угол, врос в землю почти до окон, железо на
крыше заржавело.
Видимо, старики решили, что на их век этого дома хватит, что смерть к
ним придет прежде, чем дом окончательно обрушится или повалится набок. И то
правда - простой ремонт не мог бы исправить дело. А перебирать капитально...
Именно про такие дома говорят: пока стоит, а как тронешь - и гнилушек не
соберешь. Пришлось бы им строить фактически новый дом. А зачем им новый дом,
когда обоим за восемьдесят? Так что решение стариков доживать в покосившейся
избушке нужно считать правильным.
Первым убрался Иван Митрич (при желании смотри мой рассказ "Поминки"),
тетя Агаша осталась одна, и Паша сделалась ей даже необходима. Лучшую жницу
и запевалу перегнуло в пояснице под прямым углом, зубы все выпали, отчего
губы ввалились внутрь рта, и нос и подбородок, в свою очередь, сошлись почти
до прикосновения. Казалось, не перезимовать тете Агаше наступающей зимы, но
приходила весна, пригревало солнышко, и на обогретое крыльцо выползала
обитательница избушки. Остановишься около нее, поздороваешься, заговоришь -
а она все одно и то же причитает:
- Я уж молюсь, молюсь: господи, да скоро ли ты мне смерть пошлешь! Ну,
что я живу, зачем? Молодые вон умирают - жалко. Мишан Балдов умер, Ванюшка
Патрикеев, Николай Жильцов. Молодые все мужики. Им бы жить. У них семьи,
жены и дети. А я что? Гнилушка, прости господи. Ни тепла от меня, ни света,
чад один. А все никак не дотлею.
Удивительнее всего, что тлеющего тепла хватало еще, чтобы тетя Агаша
дотащилась до поленницы и там с Пашей на пару водила пилой по бревну (оно и
удобно, все равно сгибаться во время пилки) и в конце концов распиливала
бревно на дрова. А колола Паша. Тоже колольщица-то... Поднимает колун в
замахе, а ее и покачнет под тяжестью колуна.
Одиночество все больше окружало Пашу. Умерла Степанида Ивановна,
которая, пока жива была, приезжала в Олепино на пять-шесть теплых месяцев, и
было Паше к кому прийти, с кем поговорить. Умерла тетя Поля, главная Пашина