"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

настоящие), мы были очень общительны, просты и дружественны. При всем том я
не помню ни одного, так сказать, общежитейского романа. Наши сердечные
привязанности находились, должно быть, где-то в городе, на стороне, в других
институтах - у девчонок свои, у ребят свои. Это-то и делало наше общежитие
непринужденным и легким. Если я приходил к девушкам в комнату, то я приходил
к ним вообще, а не к одной из них, как это бывает в общежитиях, когда
девушки заранее знают, к кому из подруг пришел человек, и вообще к кому он
сюда ходит, и даже стараются стушеваться, а то и вовсе уйти - "создать
условия".
Но должен признаться теперь, что некоторое время я приходил в девичью
комнату ради польки Алисы.
Вижу, что, употребляя относительно Алисы слова "метался голубой огонь",
"страстность", "синие зайчики", я мог ввести читателя в заблуждение и
создать некий образ действительно страстной женщины, этакой жрицы любви.
Боже сохрани! Я имел в виду вовсе не любовную страстность, но страстность
натуры вообще. Она страстно спорила, страстно рассказывала о своей Польше,
страстно читала Мицкевича и Словацкого. Во всем остальном она была девчонка
и даже скорее - "свой парень".
С ней у нас завязались странные дружеские отношения, с самого начала
как бы исключающие все иное. Помнится, ни с того ни с сего она отдала мне
носить на целую зиму замечательный белый полушубок (тогда это еще не
называлось дубленкой), который ей выдали в посольстве в рассуждении суровой
московской зимы. Не знаю, правда, как бы она его стала носить сама, если он
и мне, рослому парню, как говорится, не жал в плечах. Но она носить его
категорически отказалась и даже сказала, что завтра же отнесет обратно в
посольство. Я смирился и целую зиму форсил в замечательном белом полушубке.
Эта ее щедрость, щедрость по первому импульсу, щедрость первого жеста, была
свойственна ей во всем. Это была ее душевная щедрость, но она отнюдь не
касалась той стороны девичьей натуры, которая тогда еще называлась любовью и
которую теперь (как летит время) стали звать просто сексом.
Ближе всех из нас дружил с Алисой студент... назовем его Кириллом. Они
и потом долго переписывались, не теряя друг друга из виду. Но и он, судя по
одному стихотворению, явно относящемуся к Алисе, хотя речь идет там о
елочке, о колючей зеленой елочке, которую все же кто-нибудь когда-нибудь
срубит на Новый год ("Свечи зажгут и отпразднуют..."), но и он, судя по
этому стихотворению, остался в конце концов при своей неразделенной любви.
Маленькие шалости были. Поэты и есть поэты. Поэты-студенты. Помню
однажды, оставшись на ночь в пустой аудитории (мы ведь работали ночами в
пустых аудиториях института, закрывая их изнутри стулом), мы немножко
поцеловались с Алисой. Но что-то не клеилось у нас. Видимо, оба мы
чувствовали, что наши внешние действия не поддержаны ничем из глубины
сердца. Либо Алиса умела, даже и в подобных отношениях, установить
расстояние да так и сохранять его, либо она действительно "льдинка", как я
потом прочитаю про нее в одном месте, либо - самое простое и объясняющее -
не любила меня, а я ее.
Но все же некоторое время я приходил в девичью комнату общежития ради
польки Алисы. Значит, все-таки я тянулся к ней, и она тянулась ко мне, в
пределах некоторой симпатии, дружеских отношений, увлеченных разговоров и
чтений стихов. Она любила лежать под одеялом и читать книгу. Часто я
заставал ее именно в этом положении. Другие девушки в ее комнате кто сидит