"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

улыбалась красивыми губами маленького рта и говорила: "Садись". Я
присаживался на стул около койки. Тут мог прийти Кирилл или кто-нибудь еще
из студентов, и мы образовывали кружок. Алиса смотрела на нас всех
спокойными, умудренными и как будто немного смеющимися глазами. Может быть,
и не насмешливыми и не смеющимися даже, но выражающими некоторое
покровительство (это у восемнадцатилетней девчонки!). Не побоюсь сказать,
что было в ее взгляде что-то материнское по отношению к нам, в общем-то тоже
нестарым еще парням. Но взгляд менялся, когда она начинала говорить о
Польше, Мицкевиче, Костюшко, Варшаве, Кракове и Вавеле в нем. Я дал ей
почитать "За что" Льва Толстого. Она не слышала об этом рассказе и была им
потрясена. Я сам наткнулся на него случайно. Листал-листал и вдруг - вижу.
Рассказ о ссыльных поляках. Наверное, в другое время я пролистнул бы этот
рассказ, вообще-то не относящийся к шедеврам великого писателя. Но я
прочитал его с особенным интересом, потому что была уже вот такая Алиса, а
прочитав, тотчас принес ей.
История трогательная и печальная. Русский писатель целиком на стороне
поляков, благородных, смелых и любящих. И вот - много ли надо - одна только
полька передо мной с синими глазами, а уже все для меня освещено в рассказе
по-иному, нежели было бы без этой польки.
Я просил ее читать по-польски. Алиса сразу преображалась. Она вся
превращалась в голубой, синий огонь. Без нее я никогда бы не понял или понял
бы не так скоро красоту ее странного, насыщенного, как известно, шипящими
звуками польского языка. Речь Алисы звучала и твердо, и мягко, и отрывисто,
и плавно. Она воспринималась как своеобразная музыка. Во всяком случае,
когда потом, много лет спустя, я услышал польскую речь вокруг себя уже в
Варшаве, на меня повеяло чуть ли не родным и близким.
Но ни у кого из нас не было с Алисой любви. Возможно, что Кирилл
вздыхал чуточку поглубже, чем мы, не зря же написал стихотворение про
елочку. Но и там, я думаю, и в их отношениях больше подходило слово
"дружба". Допускаю, что Кирилл дружил с Алисой крепче, чем мы, а главное,
надежнее и последовательнее. Что касается меня, то подошел мой диплом, и я
как-то надолго отвлекся и от института, и от его общежития.
Между тем Алиса внезапно уехала из Москвы, не дождавшись окончания
учебного года. Прошелестел слушок, что ее не то отозвали соответствующие
инстанции в Варшаве, не то порекомендовали уехать, то есть фактически
отправили домой наши соответствующие инстанции. Очень смутно и глухо в
шелестящем слушке прозвучало имя поэта Ильи Сельвинского. Что ж, она ходила
к нему на семинар и уж, подумалось мне, не повздорила ли с ним по
неуемности, бескомпромиссности своего польского характера? Не произошло ли
скандала? Не Сельвинский ли настоял на отчислении Алисы из нашего института?
Впрочем, этот ее отъезд я совсем прозевал и узнал о нем спустя много
времени. Спросил было у Кирилла, что случилось с Алисой, но Кирилл, как ее
верный друг, ответил не очень внятно: не то насчет ее болезни, не то насчет
болезни ее матери.
Жизнь шла. Диплом, устройство на работу, поездки по стране от журнала
"Огонек", обзаведение семьей. Студенческие годы отошли в прошлое. Хотя
привязанности есть привязанности, у сердца на них свой счет. Навсегда
остался в прошлом светлый солнечный зайчик под названием Алиса. Маленький
зайчик. Не пожар, не трагедия, не выжженная пустыня, не взорванные мосты, не
возделанный сад, не притихший до времени вулкан, не грандиозный тропический