"В.Солоухин. Рассказы разных лет" - читать интересную книгу автора

ендова... Да много ли в ендове толку? Я тебе вот что скажу. Как жила я в
Проскурихе до переселения в ваше Семендюково, против моих окон висело
колоколо. На работу звонили и с работы. Теперь Проскурихи больше нет, а ему
куда деваться? Я думаю, либо висит на старом месте, либо откатился да и
лежит в траве. Сходи поищи, и не понадобится моя ендова. Колоколо что надо,
семендюковское. Я думаю, пуда на два потянет.
"Какой тут колокол, - чертыхался сборщик утиля, лазая с палкой по
крапиве, - тут не то что колокол... Обманула меня тетка Дарья. Э, да и
правда! Вот он, голубчик. Наполовину землей зарос. Ай да тетка Дарья. Какой
тяжелый. Вот и план! Да еще по семь копеек с кила себе в карман положу,
будто кто принес, а я купил. Цена известная - семь копеек за килограмм.
Бумага, та две копейки, это правда, а цветной металл... Да в нем пуда
полтора, не меньше. Ай да тетка Дарья. Ай да колокол. Ай да вторичное
сырье!"
Колокол очутился в мешке, а потом на телеге. Вспомнилось, как везли его
новенький, укрытый душистым сеном, как сквозь сено просовывалась грубая
мужицкая ладонь и бережно ощупывала его бока, и тарахтела телега, и
пофыркивала лошадь, и все еще было впереди.
Когда его вывалили из мешка, он очутился в таком металлическом хламе,
что невольно подумалось: "До каких низов, до какого дна жизни я докатился. С
каким отребьем приходится вместе лежать мне, музыкальному инструменту!"
Соседство между тем прибавлялось. Сыпались в одну кучу и спутанные
мотки проволоки, и кастрюли, и огрызки толстого кабеля, и детали от
радиоприемников, и надгробная доска, с неразборчивой надписью, и
водопроводные краны, и дверные ручки, и оконные шпингалеты, и личина от
сундука, и все это сыпалось, сыпалось, так что совсем засыпало бедный
колокол.
Куда-то везли, перегружали, снова везли, черпали ковшом экскаватора. Ну
конечно, не по медяшке же разбирать и перекладывать с места на место. На
посторонний взгляд, это была теперь однородная масса. Тут не было уж
отдельно крана, отдельно проволоки, отдельно кастрюли, но было единое
вторичное сырье, которое меряли на тонны.
На заводском дворе, куда сырье попало в конце концов, оно лежало
большими грудами. В эти груды иногда досыпали с железнодорожной платформы,
но зато и брали каждый день. И эта была последняя дорога, последний, как
говорится, этап - дорога в печь, где бушует тысячеградусное пламя и где
всякая вещь окончательно перестает быть собой. Потому что хотя посторонние
свысока могут считать сырье однородной массой, но каждая вещица знает про
себя, что она есть или хотя бы была - вещица. Она сохраняет еще пока два
основных признака всякой вещи: форму и название. Пусть безногая, пусть
сплющенная подставка под лампу, но все же всякий, взяв в руки и повертев в
руках, скажет: да, это подставка под лампу. А это кран, а это риза от иконы,
а это гильза от противотанкового снаряда. Но наступает последний этап, и
вещи перестают быть вещами. Огонь уравняет всех. Вытечет с нижнего конца
печи раскаленная струйка металла, в которой невозможно не только угадать -
вообразить ни колокола, ни подсвечника, ни надгробной доски.
Наш колокол тоже оказался на краю огненной пасти. Да и то сказать -
помытарился по свету, пора на покой. Лучше не будет, а хуже не хочется.
Нужно только зажмуриться от ослепительного огня, а потом перестанешь и
видеть и чувствовать, перестанешь быть.