"В.А.Солоухин. Чаша (Эссе)" - читать интересную книгу автора

же, как бы в России, а ее уже нет. Очень я жалел, что не мне досталось
написать четверостишие, а другому поэту, М. Ножкину:

Ностальгия одолела, ностальгия,
Ностальгия поднимается во мне,
Ностальгия по России, по России,
По распятой, по истерзанной стране.

И вот мы, значит, сидим и ужинаем в Париже на улице Вожирар. Софья
Михайловна Зёрнова, ее брат Владимир Михайлович и его жена Роз-Мари.
Для них всех при личном знакомстве со мной, для Марии Георгиевны
Бобринской, Аркадия Петровича Столыпина (сына царского министра), для
Воронцовых-Вельяминовых и Меншиковых, Ламсдорфов и Шаховских, Дурасовых и
Арсеньевых, Андрониковых и Шуваловых, Сологубов и Васильчиковых, - для всех
них при личном знакомстве я оказался неожиданностью, если не чудом, а для
некоторой части скептиков - тайным агентом КГБ, заброшенным в Париж для
окончательного разложения остатков русской эмиграции; пожалуй, только в две
крайности и могли они уложить представление обо мне: либо чудо, либо агент.
В самом деле, наблюдая за людьми, приезжавшими в Париж из СССР (за
писателями, во всяком случае), они видели, что не только ужинать дома у
Столыпина, не только ездить со священником с Сергиева подворья, отцом
Дробатом, по Парижу на мотоцикле, но и в ресторане за одним столиком с
русским эмигрантом боялись оказаться приезжие москвичи, переходили на другую
сторону улицы, а тут...
Помню вечер в Славянском институте. Я сидел за столиком перед публикой
в ожидании, когда все усядутся и затихнут, чтобы начать говорить, читать
стихи, как вдруг прокатился по залу возбужденный шумок. Я не сразу
сообразил, что шумок этот относится ко мне. Оказывается, в ожидании начала
вечера я развернул и стал читать на виду у всех положенную мне на столик
газету "Русская мысль". Еще бы! Ходила молва, что один москвич, тоже
писатель, здесь же, в Париже, читал "Русскую мысль" под одеялом, затянув
туда настольную лампу. А я - перед многолюдным залом. Агент!
Не знаю, чего больше было в моем поведении - небоязни или легкомыслия,
но только вел я себя естественно и по-другому не мог. Но это все впереди, а
пока я пришел домой к Зёрновым, и мы только что познакомились, впервые
ужинаем.
Софья Михайловна - высокая, худощавая, седая, с очень зачесанными, как
бы прилизанными, волосами женщина к семидесяти годам. На руке массивный
платиновый браслет, который она никогда не снимает. Правая рука постоянно,
уже машинально, потирает левое плечо, которое ноет, болит. Тонкое, некогда,
должно быть, прекрасное лицо, голубые глаза. Самое употребляемое словечко
при обращении к собеседнику - "скажите...", произносимое с проникновенной
интонацией.
- Скажите, - осторожно начинает Софья Михайловна, - неужели можно
прожить всю жизнь в России и ни разу не зайти в православный храм во время
богослужения?
- Да, многие так живут. Но я, например, захожу. Свечку ставлю время от
времени. Иверской либо Николаю Угоднику.
В глазах у Софьи Михайловны недоумение, недоверие, восторг, испуг,
восхищение, опять недоверие, опять восторг.