"Сергей Соловьев. Прана " - читать интересную книгу автора

периметру кровати под тяжелый тырсяной матрац. Ксения, раздевшись,
проскальзывает под полог, и очертания ее затуманиваются, проступая из этой
призрачной пагоды.
В комнате, кроме нас, два геккона, висящих с оттопыренной вниз головой
на потолке, и еще один, новорожденный, за зеркалом в душевой, зазеркалец. По
ночам, бывает, они плюхаются с потолка на пол со звуком сочным, тугим,
зрелым - как те мошонки инжира в Крыму на пригнувшуюся в саду времянку. Или
валятся на пагоду и съезжают по ней на спине, поджав к подбородку ручки и
чуть осклабясь, как волейболисты.
У нас два окна - с видом на Ганг и на бочку. Первое - исполосовано
зеленью вздымающегося к небу баньяна, чьи корни, оплетшие валуны, душат их
на весу - там, далеко внизу, под окном, под нами.
На рассвете баба струятся между корней, как цветное кино в черно-белое
и, в деликатной близи друг от друга рассаживаясь, отправляют нужду.
Эту долгую, сопоставимую лишь со свадьбой, церемонию любит наблюдать,
во всех ее баснословных подробностях, Ксения: она пододвигает кресло к сетке
в нашем колонном зале, садится и замирает; в одной руке у нее бинокль, в
другой огурец, на коленях блокнот, ручка.
Не одна она смотрит. Еще - обезьяны, с ветвей свесив головы.
Рыжебородый мизантроп движется вдоль сетки и останавливается перед
Ксенией, вытянувшись во весь рост и раскинув руки. Смотрят. Она -
улыбаясь, он - в сторону скалясь надменно.
Я выхожу, направляясь в меняльную лавку, по пути вспоминая, как в
первые же часы в Ришикеше, пока Ксения прилегла с дороги, разметавшись в
своей наготе под уже колышимой ветерком пагодой, я стоял в этой меняльной
лавке в ожидании некоего курьера из банка, куда хозяин позвонил, узнав о
сумме и долго покачивая головой, приговаривающей: "А, черт! Ах, черт!" Что
оказалось а-ча - одна из аватар многоликого "да" индусов. Да, в котором и
"ясно, понятно", и
"да, хорошо", и
"ну да" - и с вопросом и с восклицаньем.
Час спустя дверь распахнулась, на пороге стоял марсианин. На голове его
горел дремучий венец с торчавшей во все стороны проволокой и бегущими по
кругу разноцветными огнями. К груди он прижимал огромный клееночный пакет с
деньгами, которые были торопливо высыпаны на витринное стекло. Еще с полчаса
оба с самозабвенным упоением, как дети, выдирали друг у друга из рук этот
шедевр и попеременно напяливали перед зеркалом на голову.
Наконец, вспомнив обо мне, все еще в возбуждении, вернулись к денежным
пачкам. Горящий венец теперь был на хозяине.
Густые плотные пачки были проткнуты и схвачены двумя железными скобами
каждая, и поверх еще стиснуты широкой бумажной лентой на суперцементном
клею.
Они не рвали их - расщепляли - как древесину, вложив пальцы обеих
ладоней внутрь и оттягивая в обе стороны на разрыв.
За свои триста евро я должен был получить килограмма полтора рупий -
крупными купюрами. Как для меня - они решили изъять из этого листвяного
кургана наиболее ветхие, то есть совсем истлевшие - до незримых. Невредимыми
считались все, которые можно было без изнурительных усилий взять голой
рукой.
И это их отношение не только к деньгам, но ко всему внешнему,