"Владимир Соловьев. Похищение Данаи " - читать интересную книгу автора

отделяло ее от зрителей и отсвечивало, не давая охватить картину целиком.
Она была та же и не та - слишком много препятствий меж глазом и картиной.
Министр культуры, шапочный мой знакомец, перерезал ленточку, и, по
формальным восторгам судя, я оказался единственным, кто так переживал
встречу с Данаей. Как зверь в клетке, метался я по залу, ища нужный ракурс,
чтоб видеть 'не блестки на стекле, а саму картину. Мне удалось разглядеть
губы, сосок, лобок, и чем дольше я вглядывался, тем сильнее охватывала меня
дрожь. Она была так похожа на ту, прежнюю, мою Данаю, Данаю моей мечты и
похоти, но что-то неуловимо и катастрофически в ней изменилось: исчезла ее
тайная магия - я это видел, чувствовал, знал безошибочно. И когда министр,
отбояриваясь от" налетевших на него журналистов, перефутболил их к
свадебному генералу, я не выдержал и сказал им:
- Что-то здесь не то. Словно подменили. Вместо живой - мертвая.
- Подменили? Вы имеете в виду реставрационные работы?
- Нет, - обретя уверенность, сказал я. - Реставрация не может так
изменить картину.
- Если б ты видел, в каком состоянии она попала к реставраторам! -
вмешался министр, сам бывший искусствовед и критик, но не настолько
все-таки, чтоб почувствовать разницу.
- На ней живого места не было, - сказал директор Эрмитажа. Я служил еще
при его отце, которого за верноподданничество прозвали "Чего изволите-с?" -
на свадьбу дочери питерского партийного босса он выдал екатерининский
сервиз, а там нарочно кокнули пару посудин, чтоб дискредитировать питерского
соискателя шапки Мономаха, тем более его фамилия, как на грех, была Романов,
хотя никакого родства с 300-летней династией: жлоб из деревни. Еще хорошо,
что сервиз был второсортный - из запасников, а не из основной коллекции.
Еще раз глянул на Данаю - и все равно не признал ее, хоть и отдавал
себе отчет, как она могла измениться, побывав в руках сначала вандала, а
потом реставраторов, которые мало чем от вандала отличаются. Вроде все то
же: и пригласительный жест, и телесный абрис, и семитский нос, и мещанские
пуховики, и подсматривающая служанка, и домашние туфли на полу, и бронзовый
канделябр в виде грифона у изножья кровати, и рыдающий над несчастной
узницей купидон, - но что-то безвозвратно исчезло. Или это я изменился за
годы разлуки, излечился от подростковой страсти, постарел, задубел, покрылся
коростой взрослого равнодушия, а детская мечта всегда больше, чем
предвечерняя реальность, и все, что теперь остается душе, - следить, как
вымирают в ней все лучшие воспоминанья?
- Нет, - сказал я убежденно. - Это не та Даная. Особенно негодовали
эрмитажники, которым бывший коллега решил испортить праздник. Да и министр
смотрел немилостиво - знай наперед, все б сделал, чтоб не выдали мне визу на
мою географическую родину.
- Ты, Глеб, всегда был возмутителем спокойствия, - попытался он
отделаться шуткой.
И тут я вдруг встретился со сверлящим взглядом, хоть в нем и не было ни
толики раздражения, одно только праздное любопытство. Ничего не оставалось,
как сделать вид, что не признаю его, хоть он вроде бы дружески улыбнулся. В
прежней, помню, жизни вид у него был более озабоченный, что и помогло мне
переиграть его в решающий момент. Я победил, потому что для меня это был
вопрос жизни и смерти, а для него - только карьеры, пусть он и был
ревностный службист, превосходящий требования своих супервизоров.