"Владимир Рудольфович Соловьев. Солoвьев против Солoвьева. Худеть или не худеть?" - читать интересную книгу автора

гости к нему в номер Дома творчества стекалось такое количество людей, что
запасы спиртного испарялись мгновенно. Я был польщен оказанным доверием и с
радостью под предлогом доставки заказанного становился свидетелем
литературных посиделок. Весь этот период моей жизни, протекавший в конце
семидесятых - начале восьмидесятых, так бы и остался наполненным самыми
светлыми воспоминаниями, и спустя много лет я бы с радостью перевирал детали
моих встреч с Беллой Ахатовной Ахмадулиной, Евгением Евтушенко, Анатолием
При-ставкиным, Федором Бурлацким, Натаном Рыбаком и многими другими жителями
писательского поселка, добавляя к ним колоритных коктебельских
завсегдатаев, - если бы не жестокое прозрение, догнавшее меня несколько лет
назад. По какому-то довольно грустному поводу я вновь оказался на даче у
Ошаниных. Лев Иванович уже ушел из жизни, его дочь Татьяна Львовна с мужем
Сережей Бурлацким прочно обосновались где-то в Северной Америке, Маша с
сыном работала в тех же краях, а Глеб стал французским ученым с русским
паспортом. Дворянское гнездо несло в себе все признаки скорой смерти, и для
пущего усиления драматического эффекта мне навстречу вышел забытый всеми
Фирс. Хотя, конечно, здесь необходимы уточнения: вишневого сада не было,
человека никто не забывал, да и звали его, точнее, ее, совсем по-другому -
настоящего имени я сейчас уже не припомню, но в семье она проходила Ариной
Родионовной, и что-то народное в ней действительно было. Поначалу она никак
не могла меня узнать, а потом, к сожалению, разглядела и изрекла: "Ой,
милок, а я тебя всегда не любила. Бывало, Льву Ивановичу пришлют
виноградика, он его так любил, а ты все и сожрешь. Я и говорю, может, на
стол не ставить, пока этот не уйдет, а Лев Иванович улыбнется и скажет мне -
да ладно тебе..."
От стыда и осознания справедливости сказанного мне хотелось провалиться
сквозь землю. Все эти годы жора предстали передо мной совершенно в ином
свете: как же все эти взрослые и умные люди смотрели на меня? Конечно,
свойственный человеку эгоцентризм усиливал мои страдания - вряд ли все
окружающие только и делали, что наблюдали, а потом обсуждали мой крестовый
поход на еду. Я был маленьким и не очень худым мальчиком, с нездоровым
аппетитом, и ел я в соответствии с этикетом, умело пользуясь ножом и вилкой
и изредка помогая себе и ложкой, но зачем... зачем?.. зачем?.. Я ведь уже
давно не был голоден и тем не менее никак не мог остановиться. В период
моего следования системе Монтиньяка мы с женой отправились в Италию на
короткие мартовские каникулы. Прекрасный отель с очень итальянским, а
значит, небогатым шведским столом на завтрак. Довольно скудный выбор
сводился требованиями диеты к яичнице и сырам, один из которых мне очень
понравился. Я уже готов был отправиться в поход за добавкой, как перед моими
глазами возник образ переделкинской Арины Родионовны, и я сказал себе: "Что
ты делаешь? Ты ведь не голоден, а вкус уже и так попробовал и запомнил.
Неужели удовольствие от очередного раздражения вкусовых колбочек сильнее,
чем чувство стыда от пережора и дурное самочувствие, которое сопровождает
невоздержанность? Переделкинское откровение сыграло кардинальную роль в моей
жизни. Я понял, что мой аппетит отнюдь не всем доставляет радость умиления.
Мальчик вырос; "ложечку за маму, ложечку за папу" - уже не работает.
Всеобщее счастье не наступает от пустой тарелки наследника, и оставлять еду
не только на столе, но и в тарелке - оказывается, совсем неплохая идея. Дядя
Вова, хватит жрать!