"Александр Стеклянников. Чья-то жизнь... ("Предназначение" #3)" - читать интересную книгу автора

воскресить в памяти ощущения), запихнули в узкий дверной проем и швырнули на
земляной пол барака. Рявкнул засов, родив напряженную паузу. Он встал,
прислушался, негромко вскрикнул, чтобы определисть размеры строения. И снова
сел, сгорбившись, уйдя в себя. Через пару минут засов выдал дубль два, в
помещение ввалился кто-то грузный, молчаливый; разя потом, сгреб Низама в
охапку и стал причинять острую боль его худосочным лодыжкам.
Теперь же... Но теперь все было чуть-чуть по-другому. Какая-то досадная
мелочь, которая все меняет, перестраивает.
Когда его ноги заковали в кандалы, он еще до конца не просек
великолепного юмора ситуации. Всему виной неведение его хозяев и потрясающее
совпадение: кандалы были перекованным артефактом... Он это ясно ощущал, как
и то, что не нуждается в чьей бы то ни было помощи, и что все идет как надо.
Его ноги не привыкли таскать на себе двадцать фунтов железа, и в
субстанции вечно молодого тела родилась давно позабытая боль. Он не помнил,
да и не мог помнить лиц своих хозяев, он вообще не жил в их мире, хотя это
было неправдой. Можно сказать, что в сих обстоятельствах проявилась одна из
сторон мозаичности его тела, знающего каждый грядущий шаг и одновременно
сознающего полную эфемерность данного куска проявления Сущего.
Он никогда не бывал в этих местах, хотя.., для его объятого тьмою взора
все было едино, - до боли знакомо.
Он не помнил, как оказался в бараке из крепких досок, подогнанных так
плотно друг к другу, что между ними невозможно было вставить лезвие ножа.
Вероятно, после одного из многих ужасающих дней неописуемого по тяжести
труда телу можно было простить нежелание помнить. А можно было умереть,
уйти. Панацея.
Сам он не нуждался в столь примитивных лекарствах, хотя, конечно же,
правая его рука не ведала того, чем занимается левая, ибо он стоял между
ними, как помеха полноценному контакту двух полюсов света (настоящей тьмы он
так и не познал, возможно, ее в этих шести сторонах света и не
существовало), меж коими не существовало вражды по причине невозможности их
единения. Но был ли он существом, разрушающим невозможности мира? Вот в чем
состоял вопрос на этот момент пребывания в этом самом месте. Ибо, если он
мог примирить полюса, то почему он все еще оставался тут, в грязи, боли,
незнании? Но если он был причиной невозможности единения этих полюсов, то
миру предстояло разгадать в его лице великолепный парадокс...
И он, вернее, его организм, как будто живущий отдельной жизнью, совсем
в другом ритме, с удивлением и странным возбуждением прислушивался к новым
ощущениям. Он отмечал про себя: когда боли волна отступает, обнажая
обкатанные до полной потери индивидуальности камни неискренности, желания
ограничения, чувствуешь себя потерявшим воздух надувным шариком, переживая
утерю формы как что-то закономерное, и уже не ждешь возвращения собственной
целостности... Его удивляла способность его тела до сих пор подымать и
опускать кирку, таскать камни, складывать их в тачки. Его удивляло
собственное спокойствие.
Напряги телесного механизма, коим лишь он и был в настоящее время,
заставляют маяться. О, да! Что-то абсолютно новое для познавшего тела; но
напоминает полную чашу лжи, одна изумрудная капля которой разрушает целые
мили восхитительной протяженности. Измотанность - нечто никогда не
переживаемое живой субстанцией... И в то же время нечто до боли (в прямом
смысле слова) знакомое, когда-то в прошедшие эры пройденное и забытое, как