"Илья Стогоff. Революция сейчас!" - читать интересную книгу автора

спички, а она только дает мне прикурить от ее сигареты.
Часами я лежала, до озверения мучимая жаждой курить, и ждала, пока она
проснется и сама соизволит закурить. Каждый день пыталась перестать курить,
но каждый раз, когда она закуривала, проклиная себя, я тянулась к
огоньку... Месть и чувство превосходства, что я не поступила с ней так же,
когда ко мне стала приходить тетя и у меня появились сигареты, еда,
конверты.
Нам не о чем разговаривать. Мы обсуждаем мои выпадающие волосы, ее
страсть к селедке, тараканов, Крокодила, рыжего постового, который подолгу
стоит у глазка и раздражает нас своим взглядом...

...Ничего не бойся, - говорила я ему1. А он сидел, сломленный страхом,
и боялся посмотреть мне в глаза. Как толстая кукла из папье-маше. Как куча
дерьма. А я почему-то смеялась. Говорила, что просто - плохая погода.
Противно было смотреть на его опущенную голову.
Я часто думаю, каким же был Иуда? От версий Булгакова, Андреева или
Стругацких шибает липой. Иуда был учеником Христа, а это уже определенный
тип. Почему он предал? Я думаю, Иуда просто испугался, когда настал час,
которого он не ожидал. С ним работали хорошие психологи - искусные садисты.
И Иуда дрогнул.
Он был молод. Умирать в одиночестве, безызвестности, ничего после себя
не оставив, зная, что горевать о нем никто не станет, он не хотел. Любому
стало бы страшно. "Я или Он... - думал Иуда, - но почему? За что я должен
умирать сейчас? Я не нарушал законы, не смущал народ. Это несправедливо: я
человек, смертен, хочу жить..."
Иуда согласился помочь властям. И дни, часы поплыли, как в тумане. Он
с трудом заставлял себя ходить, разговаривать, жить, как обычно. В
последний вечер он сидел среди учеников, в поту, сердце как набат, и думал
только: "Скорей бы все кончилось... Я уйду куда-нибудь, буду спокойно жить
и все забуду, как страшный сон... Сил никаких нет смотреть Ему в глаза..."

...Вчера вечером нас перевели из первой камеры в четвертую. Она уiже,
грязнее, на батарее нельзя посушить белье. Я стала мало спать, но целые дни
хожу сонная. Стоит встать, кружится голова и темнеет в глазах. Мучаюсь
запорами, почти не ем. От недоедания я чувствую себя, как новорожденный
котенок. Закрываю глаза, и меня качает на волнах. Но в желудке голода нет.
Вспоминаю наш с Ромкой сквот в Праге. Сквот находился на горе. По
воскресеньям, в десять утра, я просыпалась от голосов всех пражских
колоколов. Ромка тоже просыпался, мы лежали и смотрели в потолок. Приходили
миссионеры - немолодая худая женщина в платье-тунике и молчаливый бородатый
парень. Он и Ромка владели только родными языками, а мы с женщиной
разговаривали по-английски.
Непомерно радуясь любви к Богу, отчего лицо ее покрывалось лучиками
морщинок, женщина рассказывала мне свою жизнь, звала в церковь. Мне было
лень что-то объяснять ей, тем более - спорить. Миссионеры приносили булочки
и рогалики из черной муки, посыпанные тмином и сезамом, которые так любил
Ромка. Он поджаривал их на костре и, конечно же, делал ароматный чай.
Прошлой весной с Ромкой, Вичкой, Ватсоном мы целыми днями пили чай - с
сакандалей, смородиной, с лимоном, с абрикосовым вареньем, с черным хлебом.
Целыми днями слушали Мамонова и "Rezidents". Ромка читал "Москва -