"Андрей Столяров. Наступает мезозой" - читать интересную книгу автора

этот вечер! Сколько просмотреть, скажем, журналов, сколько всего обдумать!
Целых пять или больше часов растрачены попусту. А потому, как только веселье
достигло, по его мнению, апогея, стало поддерживаться само собой и не
требовало уже специальных усилий, он извинился, сказав, что ему надо бы
отлучиться - так, минут на пятнадцать, взбежал на второй этаж, открыл личным
ключом притихшую темную кафедру, не зажигая света, стремительно прошел к
себе в кабинет и, как завороженный, остановился перед ровно гудящей в
полумраке "Баженой".

Поблескивали хромированные обводы громадных чресел; точно кошачьи
глаза, светились вдоль левой панели мелкие круглые стеклышки, подрагивали в
окошечках цифры, показывающие время и температуру, а в зеленоватой воде
аквариума, подсвеченного рефлекторами с обеих сторон, грациозно, как в
невесомости, парили и сталкивались между собой прозрачные, колышащиеся
комочки. Видно было, как они ненадолго примыкают друг к другу, медленно
тонут по двое, покачиваются на зыбком "крахмальном слое", а потом опять
разъединяются, как подтаявший снег, округляются, начинают вращаться и вновь
воспаряют к поверхности. Так - раз за разом, в безостановочном хороводе.

От этой картины у него радостно перехватило сердце. Жизнь, подумал он.
Еще немного, и - я стану Богом. Я стану тем, кто из ничего создал нечто.

Ему казалось, что он точно также парит в невесомости. Скука ушла; жар и
холод попеременно окатывали сознание. Мысли у него были прозрачные и
кристаллически ясные. Задрожала на виске какая-то жилка, и, чтоб
успокоиться, он сильно, почти до боли прижал её указательным пальцем.

Перестройку он встретил безо всякого воодушевления. Ему, как человеку,
непрерывно, с утра до вечера занятому работой, непонятной была та
маниакальная страсть, с которой вся страна вдруг приникла к приемникам и
телевизорам. Что собственно интересного там можно было услышать? О Каменеве
и Зиновьеве, которые вовсе не были, оказывается, врагами народа? О Бухарине,
оставившем потомкам некое политическое завещание? Неужели не ясно, что все
это - очередная кампания, которая скоро выдохнется? И даже когда по
прошествии определенного времени, стало ясно, что "гласность", введенная
распоряжением сверху, не думает выдыхаться - то ли намерения у нынешних
руководителей государства были серьезные, то ли (и это казалось ему более
вероятным) процесс вышел из-под контроля, он так и не сумел проникнуться
всеобщим энтузиазмом. Какое дело в конце концов было лично ему до Каменева и
Зиновьева? Не все ли равно когда возникли первые лагеря - при Сталине или
ещё при Владимире Ильиче? Зачем ему знать, что коллективизация конца
двадцатых годов была ошибкой? К его исследованиям это никакого отношения не
имеет. И хотя он вместе со всеми голосовал за какие-то головокружительные
резолюции, хотя участвовал в каких-то собраниях и подписывал какие-то
обращения, хотя кивал, чтобы не выделяться, слушая очередного оратора, уже
знакомая скука пленочкой накрывала сознание. Сердце его при этом оставалось
холодным. Гул великих страстей, как эхо, растворялся в пространстве. Он в
таких случаях лишь украдкой посматривал на часы, - сдерживая зевок и
прикидывая, когда можно будет заняться делом.