"Братья Стругацкие. Трудно быть богом (цикл 22 век 4/6)" - читать интересную книгу автора

- А пока мы будем выжидать, - сказал он, - примериваться да
нацеливаться, звери ежедневно, ежеминутно будут уничтожать людей.
- Антон, - сказал дон Кондор. - Во вселенной тысячи планет, куда мы
еще не пришли и где история идет своим чередом.
- Но сюда-то мы уже пришли!
- Да, пришли. Но для того, чтобы помочь этому человечеству, а не для
того, чтобы утолять свой справедливый гнев. Если ты слаб, уходи.
Возвращайся домой. В конце концов ты действительно не ребенок и знал, что
здесь увидишь.
Румата молчал. Дон Кондор, какой-то обмякший и сразу постаревший,
волоча меч за эфес, как палку, прошелся вдоль стола, печально кивая носом.
- Все понимаю, - сказал он. - Я же все это пережил. Было время - это
чувство бессилия и собственной подлости казалось мне самым страшным.
Некоторые, послабее, сходили от этого с ума, их отправляли на землю и
теперь лечат. Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что
же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать
душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из
легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А
ведь ходим по краешку трясины. Оступился - и в грязь, всю жизнь не
отмоешься. Горан Ируканский в "Истории Пришествия" писал: "Когда бог,
спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в
грязи".
- За что Горана и сожгли, - мрачно сказал Румата.
- Да, сожгли. А сказано это про нас. Я здесь пятнадцать лет. Я,
голубчик, уж и сны про Землю видеть перестал. Как-то, роясь в бумагах,
нашел фотографию одной женщины и долго не мог сообразить, кто же она
такая. Иногда я вдруг со страхом осознаю, что я уже давно не сотрудник
Института, я экспонат музея этого Института, генеральный судья торговой
феодальной республики, и есть в музее зал, куда меня следует поместить.
Вот что самое страшное - войти в роль. В каждом из нас благородный подонок
борется с коммунаром. И все вокруг помогает подонку, а коммунар
один-одинешенек - до Земли тысяча лет и тысяча парсеков. - Дон Кондор
помолчал, гладя колени. - Вот так-то, Антон, - сказал он твердеющим
голосом. - Останемся коммунарами.
Он не понимает. Да и как ему понять? Ему повезло, он не знает, что
такое серый террор, что такое дон Рэба. Все, чему он был свидетелем за
пятнадцать лет работы на этой планете, так или иначе укладывается в рамки
базисной теории. И когда я говорю ему о фашизме, о серых штурмовиках, об
активизации мещанства, он воспринимает это как эмоциональные выражения.
"Не шутите с терминологией, Антон! Терминологическая путаница влечет за
собой опасные последствия". Он никак не может понять, что нормальный
уровень средневекового зверства это счастливый вчерашний день Арканара.
Дон Рэба для него - это что-то вроде герцога Ришелье, умный и дальновидный
политик, защищающий абсолютизм от феодальной вольницы. Один я на всей
планете вижу страшную тень, наползающую на страну, но как раз я и не могу
понять, чья это тень и зачем... И где уж мне убедить его, когда он
вот-вот, по глазам видно, пошлет меня на Землю лечиться.
- Как поживает почтенный Синда? - спросил он.
Дон Кондор перестал сверлить его взглядом и буркнул: "Хорошо,
благодарю вас". Потом он сказал: