"Феликс Светов "Отверзи ми двери" (Роман, 1927)" - читать интересную книгу автора

пьяный, а так, видать, красавец - чернокудрый, с бараньими глазами, Лев
Ильич когда еще пробирался коридором, обратил на него внимание - какую-то
он даму в длинных серьгах прижал в углу, вольно так, чуть ли не руками с
ней объяснялся, - Нам не думать - ехать надо, пожили, говнеца похлебали,
кому сладко, пусть дальше хлебают, да в Магадан сплавают за своими
облаками, как в твоей песне, Валерий, в которой Галич перед отъездом
расплакался. Там им кино покажут, и не коньяк с цыпленочком табака - кошек
скоро начнут жрать, юшкой собственной закусывать. Туда и дорога.
Лев Ильич крепко держал за руку Валерия.
- Ты пойми меня, - заторопился он, ему свою мысль договорить было дорого.
"Совсем, совсем ведь не увидимся больше!" - билось в нем, - эти расстояния
- чепуха, не потому, что аэропланы летают - сел и через три часа в
Париже, как в Калугу съездить, - может и будет так, да не в нашей уже
жизни, я про другую связь, ей и название простое, - он опять взглянул на
Любу: "Какие у нее красивые глаза, - подумалось ему, - когда добрые и
свои. Батюшки, спохватился он, да она совсем пьяная..." Но тут уж ему не
до того стало. - Это любовь, Валерий, - сказал он, - ей и писем не нужно,
слов, обязательных встреч - ты же вспомнишь про меня, как ты про это
позабудешь!..
Лев Ильич вдруг смутился и замолчал. А ведь неправду я говорю, подумал он,
не случайно все - и то, что видеться мы почти совсем перестали, и что я
только что плакал в церкви, а он всю эту ораву собрал. Но что-то все-таки
есть, вот и он заплакал, как вспомнил Галича, и про свою скамейку - пусть
там с бабами начинались у них сюжеты, что я ему за судья? Или есть
все-таки разница между им, сразу же для дела приспособившим те московские
закоулки, и тем его Сережей, собиравшим их неизвестно для чего? Может у
меня с Сережей любовь, хоть я его и не знаю, а не с моим многолетним
приятелем?
- Значит, мало того, что бежите, шкуру спасаете, еще наплевать хотите на
все, что здесь оставляете: и на могилы родителей, - небось здесь закопали,
и на землю, что вас вскормила, читать-писать выучила, и на книжки - вас же
пытались людьми сделать, а то бы до сих пор все по деревьям лазили, на
хвостах раскачивались, а уж на всех оставшихся, которым, как изволили
выразиться, в Магадан плыть, - про них что уж и говорить, - так, что ли?
Это Костя сказал, Лев Ильич сразу узнал его голос, запомнил с поезда,
такая в нем звенела внутренняя энергия, раскручивалась. Он по-прежнему
сидел рядом с Любой, бледный, руки на столе сжаты в кулаки.
Тот с кольцом длинно так на него посмотрел, поболтал водкой в фужере,
выплеснул в рот, кусок колбасы с маслом туда же кинул, прожевал и
старательно вытер рот рукой.
- Вон кто оказывается у тебя сидит, Валерий, это тебе напоследок полезно
поглядеть-запомнить, а то, вон, твой дружок что-то все тебе лопочет про
память, которая поверх границ оказывается летает. Не забудь. А пока даю
справочку. Первое. По деревьям это вы лазили, когда мы уже Библию записали
и Храм построили. Это раз. Про ваши книжки я еще в детстве позабыл -
дешевое слюнтяйство, лживое. Могилу моего отца мы еще вас заставим
разыскать - носом будете пахать землю - отсюда до Тихого океана, пока не
найдете. А мать я сам сжег, не в землю ж эту поганую опускать, и пепел ее
перед отъездом выковыряю - вам не оставлю. А на вас, тут оставшихся, кто
все это глотает, трусливо, рабски оправдывают свою жизнь - ничтожную или