"Феликс Светов "Отверзи ми двери" (Роман, 1927)" - читать интересную книгу автора

драгоценную, это уж как угодно! - на вас я и плевать не стану, слюну
пожалею. Ишь ты, про отцовские могилы вспомнил! Надо ж - страна,
единственная, между прочим, где на кладбищах устраивают стадионы, где
каждого десятого дали зарезать среди бела дня, а они - все в барабаны от
восторга стучали, а по ночам от страха тряслись, радовались, что не к
нему, а к соседу протопали!...
Вот оно, думал Лев Ильич, что ему ответишь, ведь не услышит, не поймет, да
и нужно ли говорить? Тогда, значит, две правды существует, или сколько
людей - столько и правды?..
- Но как же все-таки так, - сказал он, ему вдруг жалко стало этого парня,
будто он горбатый калека, - как же так, вы и верно, прожили здесь всю
жизнь, откуда такая злоба? Ну, понимаю, понимаю, - заспешил он, - отец,
еще что-то, не забудешь, но неужто ничего хорошего у вас не было, что
памятью увезете, что оставите, о чем там, когда не достанешь - далеко,
заплачете?
- Как же оставлю, - усмехнулся тот. - Эх! Сколько мы тут семечек набросали
- поглядите какие девочки набежали вашего друга проводить - небось
запомните! А еще какие всходы будут от той сладкой памяти, пока всю эту
рабскую - трусливую кровь не перебьет... - он налил себе еще водки.
- Ну да, - сказал Лев Ильич, - когда так - разъезжаться нужно, тут не
дотолкуешься.
- Вот мы и объяснились - вам направо, а нам - налево, так что ли, Валерий?
Давай-ка выпьем лучше, чтоб летелось, да с глаз долой - из сердца вон.
Запомнилась премудрость - здешняя, посконная.
- С глаз долой - это хорошо, - сказал Костя, спокойный, холодный стал у
него голос, - нагляделись на всю эту животную мерзость, а вот из души не
следовало бы выпускать, это большая наука понять, как человек сначала слез
с дерева, а потом носом в навоз уперся, захрюкал от удовольствия, что
джинсы натянул, думает, от этого человеком стал. Нет, не стал! Потерял
облик человеческий. Обезьяна по мне лучше, она по деревьям прыгает, едва
ли сук, на котором ночью сидит, станет ломать, да и ту, кто ее вскормил,
за грудь не укусит. Чего вы от него хотите, - повернулся он ко Льву
Ильичу, краска на щеках появилась, - когда тут не чувства - одни эмоции,
да и то простейшие, две-три элементарных, вон и ученая собака с
родословной в три листа ногу поднимает, не стесняется... Здесь другое -
как это могло случиться? - да не про то, что уезжают - скатертью дорога,
баба с возу - кобыле легче, и так ведь говорят, коли посконное
вспоминать... Откуда, как вы сказали, эта злоба, отсутствие всякого
желания понять, не только к себе - к другому хоть когда-то прислушаться?
Ишь, про свои страдания вспомнил, - что ж меряться будем, у кого больше?
- А что ж, и померяемся, - тот с кольцом еще раз глянул на Валерия, - он
головы не поднимал, махнул рукой и еще один фужер с водкой опрокинул в
рот. - С чего начнем: с погрома в Кишиневе или с сорок девятого, после
великой победы славного года?
- Да нет уж, - сказал Костя, - не будем меряться - кровью захлебнетесь,
еще не улетите, здесь останетесь воздух наш отравлять, сказано, скатертью
дорога. Да и не на базаре мы, это только в больную голову могла залететь
такая мысль - кровь на литры или на килограммы мерять, не про Троцкого же
со Свердловым, не про Ягоду и не про Райхмана вспоминать...
"Но все-таки вспомнил", - с огорчением отметил Лев Ильич и тут же