"Дай Сы-цзе. Комплекс Ди " - читать интересную книгу автора

отразилась полная растерянность.
Вот уже одиннадцать лет Мо жил в Париже, в кое-как перестроенной
каморке прислуги, сырой, с трещинами по стенам и потолку, на восьмом этаже
без лифта (красный ковер на ступеньках кончался на седьмом), и все ночи
напролет, с одиннадцати вечера до шести утра, записывал сны, сначала свои,
потом и чужие. Записи он вел на французском, уточняя по словарю Ларусса
значение каждого трудного слова. Сколько тетрадей он успел исписать за это
время! И все они хранятся в перетянутых резинкой обувных коробках, которые
расставлены на металлических полках, в несколько ярусов покрывающих стену, -
точно в такие же пыльные коробки французы испокон веку складывали,
складывают и будут складывать счета за электричество, за телефон, справки об
уплате налогов, о начислении зарплаты, квитанции по страховым взносам,
выплатам кредита за мебель, автомобиль или ремонт... Словом, отчетность за
целую жизнь.
За десять с лишним проведенных в Париже лет (в настоящее время он
только-только перешагнул рубеж сорокалетия - возраст, когда мудрый Конфуций,
по его словам, избавился от сомнений) эти записи на извлеченном по словечку
из Ларусса французском преобразили Мо, даже его очки с круглыми стеклами в
тонкой оправе, как у последнего императора в фильме Бертолуччи, за это время
почернели от пота, покрылись желтыми жирными пятнышками, а дужки так
деформировались, что не влезали в футляр. "Неужели у меня так изменилась
форма черепа?" - записал Мо вскоре после встречи Нового 2000 года по
китайскому календарю. В тот день он засучил рукава, повязал фартук и решил
навести порядок в своей кoмнaтyшка. Но только начал перемывать скопившуюся в
раковине за много дней грязную посуду (скверная холостяцкая привычка),
темным айсбергом выступавшую из воды, как очки соскочили у него с носа,
спикировали в мыльное море, где плавали чаинки и объедки, и затонули где-то
среди чашечных островов и тарелочных рифов. Мо почти совсем ослеп и долго
шарил в пене, извлекая скользкие палочки для еды, побитые кастрюли с коркой
пригоревшего риса, чашки, стеклянные пепельницы, арбузные и дынные корки,
липкие миски, щербатые тарелки, вилки и ложки, такие жирные, что они
выскальзывали у него из рук и со звоном падали на пол. Наконец он выудил
очки. Тщательно промыл их, вытер и осмотрел: на стеклах прибавилось мелких
трещинок-шрамов, а дужки изогнулись еще причудливее.
Вот и теперь, в китайском ночном поезде, неумолчно стучащем колесами,
ни жесткое неудобное сиденье, ни теснота битком набитого вагона ^ ничто не
мешало ему сосредоточиться. Ничто и никто, даже красивая дама в темных очках
(эстрадная звезда, путешествующая инкогнито?), сидевшая рядом с молодой
парой и напротив трех пожилых женщин и с интересом поглядывавшая на него,
изящно опершись локотком о столик. Нет! Наш господин Мо пребывал не здесь,
не в вагоне поезда, а в раскрытой тетрадке, он был погружен в язык далекой
страны и, главное, в свои сны, которые записывал и анализировал с величайшей
добросовестностью, профессиональным рвением и даже, можно сказать, с
любовью.
Порой, когда ему удавалось припомнить и пересказать что-то особенное
или снабдить сон абзацем из Фрейда или Лакана, двух безоговорочно почитаемых
учителей, на лице его отражалось полное счастье. Он улыбался, как будто
встретил старого друга, и даже по-детски причмокивал от удовольствия.
Строгие черты его размякали, как пересохшая земля под дождем, и с каждой
секундой все больше расплывались, а глаза наполнялись прозрачной влагой.